Теперь оставалось только ждать…

Это-то и давалось Авроре хуже всего, поскольку терпением она не отличалась. День за днем ее видели бродящей по огромному замку и по парку, откуда она возвращалась, непременно заходя в церковь. В храме она не молилась (хотя не пропускала ежедневную службу), а, как в первый день, обращалась к душам своих прославленных предков – отца, дяди, деда. Она не сомневалась, что своей доблестью они заслужили особое место в воинственном раю, вблизи чертогов Вальгаллы, населенной неистовыми валькириями, а высоко над ними простираются бескрайние небеса, где вокруг трона Всевышнего снуют несчетные ангелы и праведники, славящие Его всемогущество… Этих усопших, в свое время своими подвигами сотрясавших Европу, Аврора тоже молила порадеть потомку, достойному продолжателю их славы.

Первые ответы, пришедшие в Агатенбург, разочаровывали. Это были шедевры лицемерия! Сочувствуя графине Кенигсмарк, семью которой постигла печальная утрата, в ответных письмах князья оговаривались, что не видят способа вмешаться в семейное дело ганноверского правящего дома… Читая эти строки, Аврора и ее сестра не могли сдержать слезы ярости.

– Трусы! Все они жалкие трусы! – негодовала девушка. – Как же они боятся старика Эрнста Августа и его мерзкого сынка!

Амалия, более здравомыслящая и хладнокровная, рассуждала иначе:

– Они боятся их возможного будущего. В Лондоне сейчас свирепствует мор. Что мы значим в сравнении с английской короной? Никто не рискнет ссориться с ней ради нас…

– А как насчет будущей английской королевы? Если трон унаследует Георг Людвиг, то София Доротея последует в Лондон за ним. Разве ее судьба тоже никому не интересна?

Как будто логично, но что толку? Император и тот дал понять графине Кенигсмарк, что не намерен вмешиваться в семейное дело, касающееся исключительно Ганноверского и Целльского герцогств, то есть двух братьев; и действительно, к чему портить отношения с Ганновером, снабжающим Леопольда отменными солдатами и позволяющим ему беречь жизни собственных подданных?

День за днем тучи на горизонте все более сгущались.

Внезапное возвращение Левенгаупта в начале сентября стало лучом света, возродившим надежду. Фридрих Август Саксонский, едва узнав, в чем дело, сам написал своему «кузену» нарочито сухое письмо с требованием возвратить в Дрезден его генерала. Ответ на письмо привел его в ярость. После изложения обычных формул учтивости ганноверский курфюрст грубо потребовал «перестать ломать голову из-за этой истории, ибо указанный господин является закоренелым распутником, привычным к развратной жизни, да и вообще никому не ведомо, что с ним стряслось».

– Этот ответ вывел государя из себя, – объяснял супруг Амалии. – Всякой грубости есть предел. Поэтому он отправил в Ганновер своего советника, генерала Баннера, потребовать от его имени выдачи «генерала саксонской кавалерии графа Кенигсмарка» и пригрозить в случае отказа местью. Пока что это все. Баннер еще в Ганновере, произносит все более грозные речи и требует по крайней мере следствия по делу об этом необъяснимом исчезновении.

– Слава богу! – Аврора со вздохом опустилась в кресло. – Наконец-то у нас появился защитник.

Это стало таким облегчением, что семья отправилась вместе со слугами в церковь, петь псалмы во славу Всевышнего. Теперь оставалось только надеяться и ждать исхода саксонского вмешательства. Разве Фридрих Август Саксонский, прусский и баварский курфюрсты – не самые могущественные среди германских князей? Саксонский владыка превосходил их всех богатством, и призрак будущей британской короны оставлял его равнодушным.