Дома их встретил Кеша, обнюхал гостя, поворчал для порядка и ушел на свой коврик.

– Ему уже одиннадцать, – сказала Марина. – Ты бы его раньше видел. Он никому слова не давал сказать. А теперь словно разучился лаять.

– Может, сперва его выгулять? – предложил гость.

И стало ясно – он здесь останется. Надолго. До утра.

– Нет, он привык попозже, – не выдавая радости, ответила Марина. – Сейчас чайник включу.

На стол она накрыла в комнате – красиво, с льняными салфетками ручной работы, с чашками настоящего фарфора, не молочного французского стекла. Он сел, налил ей и себе чая. Воспитанный мальчик, подумала Марина, и как же он начнет?

– Давно хотела спросить – почему у тебя такое несовременное имя.

– Это отцовское.

– Ты, значит, Наум Наумович?

– Выходит, так. Только меня все зовут по фамилии. Если по имени – могу и не отозваться.

Это она знала. Когда они познакомились, а было это в пьяноватой компании системщиков, кто-то упорно называл его Адиком, Адькой. Действительно, так лучше, чем Наум. Тут и уменьшительное-то не сразу придумаешь.

– Значит, только Адик?

– Значит, только Адик, – он улыбнулся.

– И всегда так звали? С самого начала?

Она имела в виду раннее детство.

– Я плохо помню детство. Если честно – почти не помню. Есть люди, которые вспоминают, как их мама рожала. А я вообще мамы, кажется, не помню.

– А с какого возраста ты себя помнишь?

Адик-Адлер явно удивился вопросу.

– Никогда об этом не задумывался.

– Ты на маму похож или на папу?

– На папу, – неуверенно ответил гость. – А вообще я ее почти не знал. Так получилось, что она с нами не жила. Может быть, я и в нее тоже уродился.

– А я даже не представляю, как это – детство без мамы. Знаешь, что я помню? Как мы с ней идем, я совсем маленькая, по лугу, она останавливается и говорит: Мариша, вот это – пастушья сумка, а это – лютик, а это – белый донник. Потом она мне пижму показывала, и как малина цветет. Ничего так хорошо не запомнила, как эти желтые цветы – лютик и пижма.

– Пастушья сумка – это что, цветок? – удивился Адик-Адлер.

Нормальное удивление городского ребенка, подумала Марина, нужно будет как-нибудь выбраться с ним на природу.

– Вроде цветка. Вообще это лекарственное растение. А что, вам в садике не рассказывали?

Марина была убеждена – все люди прежде, чем стать взрослыми, ходили не только в школу, но и в детский сад. Во всяким случае, таких, что росли дома, ей еще не попадалось.

И тут выяснилось, что Адик-Адлер – как раз домашний ребенок.

– У меня была какая-то болезнь, что-то с нервами, и ко мне приходили воспитатели. Я даже во двор почти не выходил, – признался Адик-Адлер. – И в школе учился экстерном.

– Все десять лет?

– Почему десять лет?

– Столько учатся в школе. Или теперь – одиннадцать?

– Я не знаю, я ведь очень рано начал учиться. Ко мне приглашали учителей, тренеров, а Семен Ильич вообще жил у нас в доме. Он со мной каждый день занимался.

Спрашивать, что за болезнь такая, было нетактично, парень выглядел вполне здоровым. Вот разве что румянец. Марина слыхала, что у туберкулезных больных – самый красивый румянец. Но, помилуйте, какой туберкулез? Парень холеный, как голливудская звезда! Родители, или кто там с ним живет, пылинки с него сдувают. У него маникюр и, возможно, педикюр.

– Тебе теперь восемнадцать? – вдруг спросила Марина.

Адька-Адлер ответил не сразу.

– Ну… да. А это имеет значение?

– Не знаю. Просто занять такую должность в Росинвестбанке в восемнадцать лет, даже с феноменальными способностями…

– Никакие не феноменальные. Я читал – бывают дети, которые в двенадцать лет в голове шестизначные цифры перемножают, и вообще…