Люди в отряде, судя по всему, испытывали схожие чувства. Проезжая обгорелыми улицами прусских городов, каждый санитар или врач старался держаться в седле или в двуколке с наибольшим достоинством, на какое только был способен. Радовались, словно дети малые, видя разбитые артиллерией дома или местных жителей, торопливо снимавших шляпы при появлении русских.

Стояли теплые, солнечные деньки. Ехать было приятно. Ласкали глаз яркие, весело отливающие светом, культурно ухоженные и разделенные аккуратными оградками поля, что простирались вокруг. Фермы с уютными домиками под красными черепичными крышами утопали в зелени. Вся эта красота умиротворяла, навевая праздничное настроение. В то же время манили неизвестность, предчувствие всяческих лишений и воображаемых опасностей, которые неминуемо подстерегают на войне. Сколько впечатлений, сколько разнообразных чувств! Вот она, полноценная жизнь, наполненная всем тем, чего так не хватало в скучные мирные времена.

Грудь распирало приятным волнением. Николаю было только в радость избавиться вдруг от порядком поднадоевшего размеренного прозябания в уездном городке, затерянном в необъятной Российской империи. А будущее рисовалось в одних лишь игриво-розовых тонах…

Неподалеку от города Гумбинена[6] остановились на привал рядом с какой-то виллой. Внешне она смотрелась вполне уютно, и Буторов не удержался, чтобы не заглянуть внутрь.

Всегда интересно увидеть, как живут другие люди. К тому же не у себя на родине, а в чужой стране. Любопытство разобрало и Соллогуба, поэтому пошли вдвоем.

– Чей это дом? – спросил Сашка у пожилого пруссака, проходившего мимо с теленком на длинной веревке.

– Лейтенанта Кунце, герр офицер, – почтительно поклонился тот, сняв шляпу.

– Понятно, немец, – презрительно протянул друг.

Внутри вилла оказалась безжалостно разгромлена. Видно, что хозяева собирались в явной спешке, захватив с собой лишь самое необходимое. По всем комнатам валялись разбросанные письма, фотографии, белье, игрушки, одежда, посуда, различная домашняя утварь.

Посреди гостиной напоминанием о безмятежной жизни стоит разбитое фортепиано. Паркетный пол вокруг, словно выпавший снег, устилают груды бумаг. В основном это нотные листы. Тихо шуршат, приподнимаясь, потревоженные сквозняком, а то и переворачиваются лениво…

Носком сапога Буторов поддел какую-то карточку. Поднял ее. На изображении эта же комната, только уютно обставленная, в полном убранстве. За фортепиано, еще вполне целехоньким и не утратившим своего полированного блеска, сидит славная пухленькая девчушка лет шести. Надула губки, пробуя, видимо, разобрать ноты. Другая девочка, чуть постарше, стоит рядом и наблюдает.

Контраст между тем, что было, и тем, что видели сейчас, был так разителен, что Николай тут же поделился впечатлением, показав карточку Соллогубу:

– Смотри. Вот как раньше здесь было.

Помощник без особого энтузиазма скользнул по ней взглядом.

– Бабство, – бросил весьма воинственно и, потеряв к вилле всяческий интерес, направился к выходу.

Вслед за Буторовым в одном из многочисленных эшелонов, что в спешном порядке перебрасывали семимиллионную русскую армию к западной границе, отправился на фронт и Борис Николаевич Сергеевский. Незадолго до объявления войны он, будучи офицером Генерального штаба, получил назначение в Финляндию, в штаб 22-го армейского корпуса, и, не мешкая, выехал в Гельсингфорс.

Неопытного, совершенно не знающего всех нюансов новой для него работы, Сергеевского в самый разгар мобилизации с головой затянула штабная рутина. Он буквально погряз в ничуть не уменьшающемся день ото дня бумажном потоке разного рода приказов, распоряжений, планов, наставлений, докладных…