Мы шагаем по набережной, взявшись за руки, и Сережа, как обычно, молчит. А я думаю об образах детства, которые следуют за нами, куда бы мы ни направились. Мы не выбираем семьи и места, в которых появляемся на свет. И вот один человек рождается и растет в огромном городе, где такси обгоняют троллейбусы и даже самые древние старушки, собираясь в булочную, красят губы и делают прически. Другой с детства видит вокруг себя сонный купеческий городок, в котором уже лет сто не случалось ничего значительного: с каменными торговыми рядами, быстрой нарядной речкой и главной достопримечательностью – зданием вокзала или городской администрации. Третий подрастает в маленьком таежном поселке в забытом Богом углу, ездит в школу на грузовике за пять километров и вечерами, сделав уроки, убирает за коровами. Или за коровами утром убирают?

В какой-то момент все трое уже взрослые и встречаются, скажем, на работе – конечно, в Москве. Они примерно одинаково одеты, одинаково говорят, обсуждая «проекты», «эффективность» и «инновации», одинаково обставляют свои тесные квартирки в мегаполисе и даже одинаково отдыхают. Им недосуг, а может быть, неловко вспоминать свое нестоличное происхождение, да и зачем о нем вспоминать?.. Но всю жизнь эти одинаковые с виду люди смотрят непохожие сны. В их персональных кинотеатрах крутят разные фильмы: про резной белый кремль над спокойной рекой, про голубые лисьи следы на бескрайнем плотном снегу, про маленький полустанок, на секунды согретый желтым светом из окон поезда дальнего следования, про высокие яркие фонари и звон трамваев, поворачивающих на ночь в депо… Эти образы из наполненного надеждами детского далека живут в каждом, как сердцевина ствола, невидимая под поздними и более толстыми годовыми кольцами. Сердцевинок не видно, но ими-то мы и отличаемся.

Мы с Сережей – люди с разных планет. Познакомились настолько случайно, что это можно назвать чудом. Специально потом проверяли: шансы на встречу были нулевые, хотя мы почти ровесники и много лет жили в одном городе. Просто однажды на каких-то необязательных курсах я оказалась в одной группе с девушкой, которой Сережа должен был что-то передать. И дождавшись, когда мы с ней вместе вышли с занятий, пригласил обеих в ресторан. А потом она дала ему мой номер, потому что ей показалось, что это хорошая идея. Она не знала мою теорию о сердцевинках, ей просто понравилось, как мы с Сережей мгновенно нашли общие темы для разговоров. Через семь лет я пытаюсь, но не могу точно вспомнить, что тогда нас так объединило. Мы оба были очень одиноки, но точно не обсуждали это вслух.

Я выросла в маленьком подмосковном городке, где у детей не было бабушек и дедушек. Сердцем города был институт ядерной физики, в который со всех концов страны и из соцстран съезжались молодые люди – умные, веселые, одержимые наукой. Вчерашние студенты, будущие кандидаты и доктора наук сами строили жилье и рабочие корпуса, проводили эксперименты на сверхсовременном ядерном ускорителе, открывали новые элементы таблицы Менделеева, писали диссертации, смотрели модные фильмы в Доме ученых, много и весело пили, танцевали и флиртовали. В молодой и уютной Дубне все знали друг друга максимум через вторые руки, здоровались на улице, придерживали двери для идущего следом и увлекались хоть каким-нибудь спортом – теннисом, волейболом, туризмом или плаванием. Невест себе физики тоже привозили издалека, потом переженились внутри своего узкого круга на женах и мужьях друзей, да не по одному разу. В полных семьях детьми еще кое-как занимались, но там, где родители развелись, а таких было, кажется, большинство, детвора росла «с ключом на шее». Я свой ключ умудрялась регулярно терять: достаточно снять ленточку с шеи, надеть на палец и хорошенько крутануть – и он улетит, ищи его. Миром моего детства был юный малоэтажный город и высокий, пахнущий хвоей лес, где сосны шелушились розоватыми чешуйками и плакали смолой, деловитые муравьи бегали по толстому ковру из рыжеватой хвои, а низкорослый черничник рожал крохотные кислые ягоды. В учебные месяцы я гуляла там – иногда с подружками, но чаще одна. На Волгу мне было нельзя: постоянные простуды и страшное слово «астма» в медицинской карточке держали маму в состоянии постоянного напряжения, потому купаться мне было запрещено под угрозой страшных кар.