Володя за те годы, что его знал Миша, потолстел, но только в области живота и второго подбородка. Руки и ноги остались у него тонкими. Он, как и в юности, носил обтягивающие ноги джинсы, а майки и рубашки большего, чем ему требовалось, размера. Волосы его поредели, но остались длинными. Володя всегда был бледным из-за редкого контакта с открытым воздухом и солнцем. Но он упорно продолжал в свободное время, часто ночами, репетировать, сочинять, петь и записывать свои сложные для исполнения и практически невозможные для восприятия музыкальные произведения, которые сам называл песнями. К этому своему творчеству он относился без юмора и ощущал себя одним из последних стойких форпостов настоящей музыки.

Миша любил Володю. Точнее, когда Володя разогнал музыкальный коллектив и вскоре женился, Миша Володю не любил. Володины действия и женитьба заставили Мишу покинуть квартиру на Кутузовском, лишили его удобного жилья и возможности ежедневно общаться с Юлей. Володина жена Вика даже самую стойкую и мудрую Юлю выводила из равновесия и мешала ей жить привычным образом. В общем, какое-то время Миша Володю не любил, а последние лет пять снова любил. Миша даже иногда заезжал к Володе в студию, и они играли с ним старые свои песни времён гаражных репетиций. Изредка к ним присоединялись ещё ребята, из того же прошлого, которые давно уже занимались разными делами, но вспоминали про гараж и музыку как про лучшее в своей жизни.

Уже поздно вечером Володя сидел у Миши дома. Он как-то пришёл в себя, стал серьёзен, но остался несколько заторможенным. Он сам попросился к Мише домой.

– Не могу ехать домой, – сказал Володя. – Вика ещё чего-нибудь лишнее скажет… боюсь, не сдержусь. Или мама её… На сегодня смертей хватит. – Володя весь сморщился на этих словах и хмыкнул. – Там… ну, на Кутузовском, там не только Вика с её мамой… Там всё Юлю помнит и о ней напоминает. Давай посидим у тебя. Не волнуйся, я ночевать не останусь.

– Да оставайся, что за…

– Нет, старик, не останусь. Посидим, да я поеду домой. Просто сейчас, сразу не могу.

Так они поговорили ещё, когда сидели у Миши в машине. Поговорили и поехали к Мише домой. Ехали молча. А потом они сидели у Миши на кухне и тихонько разговаривали. Мишины дети – Катя девяти лет и Соня четырёх – уже спали, Аня, наверное, тоже. Было совсем тихо, сил на переживания уже не осталось. Они сидели, и на кухне царило тихое, усталое несчастье.

– Спасибо тебе, Миша, – отхлёбывая чай, медленно говорил Володя. – Я как-то совсем растерялся…

– Да брось ты, что за благодарности, – без сил ответил Миша.

Он вдруг подумал о том, как давно было утро, как давно он сидел в своём кабинете и с удовольствием читал. Как это было давно! Какой невыносимо длинный день они прожили, какой это был беспросветно тяжёлый день. Но главное, ужасно длинный.

– А знаешь, я когда уснул там, у Юли на диване, – скривив губы в улыбку и глядя в чашку с чаем, бормотал Володя, – мне стало так хорошо-хорошо. Я, когда просыпался, даже подумал, а может, всего этого кошмара нет, может, всё идёт, как шло. Правда, я так подумал. Так в книгах пишут, типа: «Ей хотелось, чтобы всё это исчезло, как страшный сон». Правильно, оказывается, пишут. Как бы мне хотелось, чтобы всё это оказалось сном, который приснился только мне.

– Да уж, – только и смог сказать Миша и замолчал ненадолго. – Ты знаешь, я думал, что все эти организационные дела, ну, всё, что связано с траурными и похоронными делами… Я думал, что всё это гораздо более муторные и сложные дела. А смотри, мы обо всём уже договорились, все уже оповещены, как бы основное уже сделано. Странное ощущение. Тревога какая-то не отпускает, кажется, что что-то забыл или упустил. Надо поспать. Только не понимаю, получится ли.