Я же чуть замешкалась и не сразу ответила, поскольку пока не была уверена в доброте этого вечера.

– Соскучилась, спалила дом, проходила мимо. Выбирай, что нравится.

С каждым высказанным слогом я сокращала расстояние, пока не поравнялась дыханием с Романовичем. Мне пришлось подняться на цыпочки, чтобы, не дожидаясь его ответа, скрепить молчание поцелуем. Привычно укусить за губу, схватить за горловину свитера и потянуть к себе.

Алек поддался, никакого сопротивления не оказал, и спустя пару минут я начала осторожно заталкивать его обратно в квартиру, но тут он меня огорошил:

– Прости, я не один.

Меня контузило сказанным будто обстрелом беспилотного бомбардировщика, но я собралась с силами и сделала вид, что меня подобные детали абсолютно не трогают, и при этом яро ощущала, как леденеет все внутри.

– Не один?

Я отпрянула, а Романович виновато тряхнул головой и скорчил мину.

– Сколько ты выпила? – расплылся он в полуулыбке, покусывая собственную губу.

– Достаточно, чтобы ни о чем не жалеть. Можешь сделать так, чтобы оно ушло?

– Оно? Ты даже не спросишь, он это ли она? – Романович принял мой вызов.

Я пожала плечами и, решив перестраховаться, заткнула Романовичу рот, чтобы тот не дай бог не обмолвился. Потому что, пока тебя не поставили перед фактом, в незнании, в иллюзиях ты свободен.

– Даю тебе десять минут!

Поднявшись на два пролета вверх, я обосновалась на массивном высоком подоконнике и закурила. Дым вырывался клубами, и достаточно быстро все обратилось сизой дымкой, создавая ощущение нереальности происходящего. В горле саднило от сигарет, пульсировало в висках – я жадно вдохнула ветер, налетавший порывами сквозь открытые ставни. Чтобы не распознать половую принадлежность гостя по походке, я вставила наушники и на полную громкость включила The Chemical Brothers. Смотрела, как ночь сползает на город и как лифт отражается в мутном, заляпанном краской стекле. Поехал куда-то вниз – наконец-то.

Романович подкрался со спины и положил подбородок мне на плечо. Он уткнулся мне носом в шею, его пальцы прокрались под майку, царапали ребра, просачивались к груди. Мы целовались так неистово, будто нам двадцать и мы пытаемся поставить мировой рекорд. Я обхватила его ногами, пытаясь вжать в себя, присвоить – наверное, это и есть безапелляционные аннексия и контрибуция. За моей спиной переливались электрическим светом башни бизнес-центра, эклектично дребезжали соседские стройки, взвывали разъяренные байкеры на железных конях и начинался ливень, своими шумом и пеленой застилавший нас одеялом от города грехов и соблазнов. Меня не пугало, что я скользила по подоконнику к пропасти, не чувствуя опоры за спиной – только руки Романовича. Изрядно осмелев после граппы, я откинулась назад – перекинулась сквозь оконный проем и ловила лицом слезы стихии. Москва истошно рыдала и хмурилась.

Романович засмеялся, притянул меня обратно и провел пальцами по мокрым щекам, убирая прилипшие к скулам пряди волос. Я запрыгнула к нему на руки, и, ни разу не оступившись, он отнес меня в квартиру.

Дальше прихожей мы не дошли. Попутно стряхивая с консоли всякий скарб, вроде обувной ложки, ключей и портмоне, он водрузил меня на нее и начал расстегивать джинсы. Рывком снимая худи, уронил лампу на пол. Я же, стягивая с него свитер, снесла копилку с мелочью – она разбилась, и монеты покатились врассыпную по коридору. В этом консонансе звуков громче всего было наше дыхание. Мне хотелось жадно выпить эту ночь до дна.

Откатившийся в угол светильник с абажуром набекрень подмигивал в такт нам. Разгромив полквартиры, обрастая занозами, мы перетекли на пол, так и не найдя в себе терпения дойти до кровати. Мы миксовали нежность с дерзостью, резкие движения с легкими прикосновениями, инь и ян, анима и анимус.