– Проголодался? – спросил я.

– Какие бестактные намеки! – он запихнул в рот вторую булку. – У меня просто очень хороший аппетит, с детства, – сказал он, прожевывая.

Я тоже взял себе булочку, съел ее с водой, как и собирался, но при этом почему-то вспомнил египетских монахов-пустынножителей, вспомнил рассказы о них, которые мы читали в семинарии по книге иже во святых отца нашего Иоанна Мосха «Луг духовный». Вспомнил, как эти монахи по сорок лет молчали, по двадцать лет питались черствой корочкой и ключевой водой и как они давали суровый, принципиальный отпор всяким неправославным уклонистам – несторианам, арианам, яковитам и прочим монофизитам… Мне на секунду сделалось умилительно, а в следующую секунду смешно. Все это было похоже на наши споры, на нашу кружковую непримиримость, на моральное смертоубийство из-за того, как следует понимать ту или эту фразу из Маркса.

Адольф тем временем взял третью булку.

Мне не понравилось его имя. Мне оно показалось пошловатым. Хотя это было исконное древнее германское имя, я знал. Наверняка оно означало что-то благородное. Может, даже что-то языческое. Однако звучало оно как имя салонного красавчика. Или пуще того – белого пушистого кота с бантиком.

– Адольф, – спросил я, – а как тебя звали дома? У тебя было домашнее имя?

– Никак, – сказал он. – Мама меня иногда звала Ади. Но редко.

– А как мне тебя называть? Коротко? У тебя в школе было прозвище?

– Как хочешь, – он пожал плечами. – А разве Адольф – это длинно? Один дурак в рисовальном училище называл меня Дельфином. Он говорил: «У тебя рожа, как у дельфина». Ну и пускай. Мне нравятся дельфины. Они симпатичные. Можешь звать меня так, мне даже нравится.

– Мне тоже, – сказал я. – Давай я буду звать тебя Дофин. Дельфин по-французски дофин. Дофин значит «принц».

– Какая связь? – спросил он. – Между дельфином и принцем?

– Ну, у них, у французских принцев, на гербе были дельфины. Кажется. Я где-то читал.

– Какой ты образованный человек, – сказал он. – Все знаешь.

– Да что ты, какое там. Ничего я не знаю.

Я просто прочитал много книг.

Вдруг мне показалось, что у него великая будущность. Принц искусства. Он поступит в Академию художеств, станет великим мастером, а я потом напишу в мемуарах, как пил с ним кофе в Вене. Конечно же, я ни за что не напишу, что я его подкормил голодного, купил ему пару булочек. Кроме того, я не знаю, голодный он или так, дурака валяет. Но в любом случае приятный паренек.

– А я вот люблю русских, – вдруг сказал он, как будто отзываясь на мою мысль. – Они хорошие. В прошлом году у меня был один очень тяжелый месяц. Я ходил продавать свои картины, просто по богатым кварталам. Не здесь. В другом городе. Неважно. Никто не хотел ничего купить.

А одна русская семья… о, они пригласили меня в дом, позвали к столу, накормили обедом и купили у меня три акварели. Джузеппе, я видел, что мои работы им не нравятся. У них на стенах висели настоящие картины. Я не знаю, чьи картины, но я видел, что это дорогие картины больших мастеров. Им просто было меня жаль. Но ни слова обидной жалости. Купили и пожелали успехов.

Я поклялся, Джузеппе. Я поклялся, что никогда их не забуду. Я им так и сказал: «Клянусь, я никогда вас не забуду». Знаешь, Джузеппе, мне в этот момент захотелось стать революционером, захотелось возглавить борьбу за свободу народа, а потом, ах, а потом, совсем потом, чтобы мои бойцы ликвидировали богатые кварталы, чтобы жадных богачей ссылали бы в далекую русскую Сибирь…

– В Сибирь? – изумился я.

– Конечно, Джузеппе, ведь революция будет всемирная, а как же иначе! Весь мир подымется против несправедливости! Хорошо, не в Сибирь, так в Южную Америку. И вот ко мне придет изможденная старушка и скажет: «Господин Гитлер, господин вождь революции…» Я ее поправлю, я скажу: «Не господин, а товарищ Гитлер, товарищ вождь!» И она скажет: «Товарищ вождь Гитлер, помните, в двенадцатом году вы постучались в наши двери, и мы купили ваши акварели, и вы поклялись, что нас не забудете? И вот нас выгнали на улицу, нас собираются сослать в Сибирь, мой муж стар и очень болен, он не перенесет этой ссылки, вы же поклялись…» И я воскликну: «Конечно, я помню! Мое слово нерушимо!» – и прикажу оставить их в покое. Прикажу дать им маленький домик, пенсию и бесплатного доктора. И я только возьму с нее обещание никому об этом не рассказывать, чтоб это была моя тайна, главный Грааль моей души. Потому что меня будут считать жестоким деспотом, клятвопреступником, подлецом.