Наконец Митя вернулся с корзиной, из которой божественно пахло свежей выпечкой.

Нина пересчитала покупки.

– Вы знаете кого-нибудь, кто покупает дорогое спиртное? – спросила она.

– Какого сорта?

Нина достала из кармана странную скособоченную бутылку с янтарной жидкостью.

– Это настоящий шотландский виски. Его подавали в закрытых клубах, ради шутки. Видите, бутылка сама будто пьяная. До войны она стоила больше трёхсот рублей.

Митя охнул.

– Ну… не знаю… Надо спросить. Пойдёмте!

Они вышли через заднюю дверь в маленький дворик. Чёрный цепной пёс со свалявшейся шерстью кинулся к ним, но, узнав Митю, завилял хвостом.

Нина опасливо косилась по сторонам. «Заведёт сейчас и прибьёт», – подумалось ей.

– Сюда пожалте! – показал Митя на покосившуюся сторожку.

В комнате сильно пахло жареной рыбой – бородатый человек сидел у окна и ел.

– Матвей Львович? – изумилась Нина. – А вы здесь какими судьбами?

Тот раскинул руки, чтобы обнять её.

– Ниночка, дорогая моя! Ой, погодите, у меня все пальцы жирные… Ну, сколько лет, сколько зим!

Матвей Львович отослал Митю назад на рынок, а сам придвинул Нине тарелку с холодной мойвой.

– Угощайтесь! Очень хорошо, что вы меня нашли, – я сам с вами хотел поговорить. – Он показал на большой короб в углу. – Видите, уже и гостинцев для вас приготовил.

– Где же вы были всё это время? – спросила Нина.

Матвей Львович вытер руки старой газетой.

– В Осинках отсиживался.

– И как там? – с замиранием сердца спросила Нина.

Матвей Львович усмехнулся.

– Петька Уткин, большевик наш местный, собрал мужиков у старосты и объявил, что надо делать сельсовет, а завод и имение конфисковать. Я пришёл к ним. «Кто, – говорю, – сырьё будет поставлять? Кто машины чинить? Петька? Ну, назначьте его управляющим, а мы посмотрим, как он справится».

– Вы отстояли завод?

– Цеха работают, а дом ваш дотла сгорел. Бабы сказали, что это Уткин поджёг, да его же за это и выгнали. А то кто знает? Он и избы спалить может.

Матвей Львович сам объявил в Осинках советскую власть и вывесил над заводскими воротами красный флаг. Но как только молодёжь заговорила о рабочем контроле, он тут же поставил условие: «Либо я, либо они».

Он назначил управляющим самого толкового из мастеров, а на себя взял сбыт продукции. Заниматься приходилось всем подряд: обесценившиеся деньги мало кого интересовали, и он искал товар на обмен. Матвей Львович вёз кожаные подмётки из Богородска, из Горбатова – рыболовные крючки, из Семёнова – ложки. Недостатка в курьерах у него не было: по деревням шатались целые артели рабочих, оставшихся без жалованья.

– Большевики на каждом перекрёстке ставят против нас заградотряды, а мы где добром, а где боем пробиваемся, – сказал Матвей Львович.

– А что слышно насчёт национализации? – спросила Нина.

Матвей Львович помрачнел.

– Если большевиков не скинут, они рано или поздно конфискуют ваш завод. По Брестскому миру за немцами признано право владеть предприятиями, поэтому все, у кого есть акции, продают их германским агентам, чтоб хоть какие-то деньги выручить. Большевикам это не по нраву, так что они постараются первыми наложить лапу на промышленность.

Он не договорил.

– Облава! – закричали с улицы.

Во дворе бешено залаял пёс. Вскочив, Матвей Львович схватил короб, предназначенный для Нины.

– Бежим!

Они шмыгнули за сараи и перебрались через забор. Мимо по Прядильной улице мчались крестьянские сани, скребя полозьями по оттаявшей мостовой. Неслись бабы с нераспроданным товаром.

Нина тяжело дышала; ноги и подол юбки вымокли – она несколько раз ступила в лужу.