Париж сошел с ума…

– Придется обождать, мадам! – вновь вздыхает таксист. – Это стихия, мадам!

На усатом лице – нежданная улыбка.

– Зато мы им всем показали, мадам! Будут знать, фашисты!..

– Что показали? – не думая, переспрашивает она, но тут же спохватывается: – Простите, совершенно не разбираюсь в политике.

Улыбка сменяется искренним, до глубины зрачков, изумлением:

– Но как же, мадам! Мюнхен! Конференция, которую хотели собрать боши и этот макаронник Муссолини! Мы не пустили туда Леона Блюма[29], нечего к фашистам на поклон ездить. И чехи не поехали, отказались, старик Масарик отговорил их президента. Молодцы, проявили характер. Мерзавец Гитлер и англичанишки-овсянники остались ни с чем!.. Неужели вы не слышите, мадам?

Не слышит. Толпа глуха, но не лишена голоса, однако для нее все, что творится под горячим парижским солнцем, – всего лишь далекий невнятный шум.

…Что там на ближайшем транспаранте? «Да здравствует правительство Народного фронта!» Правительству-то ничего не сделается, о себе бы подумали…

– Франция снова едина, мадам! – чеканит усатый таксист. – Как в славном сентябре 1914-го! О, мадам, я был тогда мальчишкой, но такое вовек не забыть…

Умолкает, смотрит внимательно на пассажирку. Затем открывает дверцу, оглядывается.

– Может, вызвать врача, мадам? Здесь рядом бистро, там наверняка знают, где ближайший квартирует. «Скорой» – то не подъехать…

Она с трудом разлепляет непослушные губы:

– Врача? Нет, не надо. Бистро… Можно чашку кофе? Только покрепче.

Шофер что-то отвечает, но слова тонут в подступившем шуме. Веки становятся каменными, холодеет плечо. Рука мертвеца давит, прижимает к мягкой коже сиденья, не дает вздохнуть…

– …Я тебя создал, сотворил из ничего, из праха. Кем ты была пятнадцать лет назад, когда мы встретились в Шанхае? Проституткой из портового борделя, которая ничего не умела и всего боялась!

– А я тебя убила. Мы квиты.

Губы не двигаются, и она отвечает беззвучно. Услышит!

– Но за что? Я научил тебя всему, что знал и умел. Ты – моя правая рука. Я не стал возражать, даже когда ты вышла замуж за этого сопляка! Пальцем не тронул – ни его, ни тебя, ни твоего ребенка.

Боль растекается по плечу, ледяные пальцы впиваются в плоть. Она находит в себе силы и рывком сбрасывает мертвую ладонь.

– Если бы ты посмел тронуть Гертруду, то не умер бы легко!.. А так – ничего личного, просто business, как говорят янки. Наши финансовые планы не совпали в некоторых пунктах. Если бы ты начал операцию сейчас, как задумывал, мы бы разорились. Я пыталась тебя переубедить…

Мертвецы тоже способны удивляться. Холодные пальцы скользят по щеке, касаются шеи. Женщина невольно вздрагивает.

– Выходит, я погиб из-за твоей глупости? Все рассчитано верно. Большая война начнется со дня на день, и наши деньги закрутятся…

– Никакой войны не будет, – резко перебивает она. – Надо выждать еще года три – и вкладывать, вкладывать, вкладывать! А заодно зарабатывать на том, что есть. Война кормит войну – ты сам меня учил…

Ответ звучит глухо, еле слышно, словно из несусветной дали.

– Ты хорошо выучилась, шлюха!

– А ты ничуть не поумнел, подонок!

Тишина. Молчание. Холод.

– Мадам! Мадам!.. Ваш кофе, самый-самый крепкий.

Она с трудом открывает глаза, но в первый миг видит не кофе, а букет фиалок. На стебельках – маленькие капельки-бриллианты.

– Не огорчайтесь, мадам! – усач-таксист улыбается. – Все будет хорошо!

Она улыбается в ответ, берет цветы.

– Спасибо!

Париж остается Парижем.

– …Кошки, айсбайли, карабины, короткие и длинные ледорубы, две веревки по тридцать метров, репшнуры…