Именно эти волны сдернули меня с шезлонга, заставили подниматься сначала по ступеням, потом по траве. Они вихрем проносились сквозь мое тело, и этот водоворот вогнал меня в некое подобие транса. Когда до меня это дошло, я обнаружил, что более не стою на месте, а вновь поднимаюсь по склону. Я воспротивился стремлению подойти к мавзолею… и мне удалось побороть силу, которая тащила меня вперед и вверх. Остановился и более не сдвигался с места.

Однако волны не унимались, наполняли меня желанием обрести что-то мне еще неведомое, ценный приз, который мог бы стать моим, если бы я приблизился к мавзолею, пока этот странный свет лучился через его стены. Но я продолжал сопротивляться силе, тянувшей меня к мавзолею, и она начала слабеть, так же, как свечение.

У меня за спиной раздался строгий мужской голос, заговорил с акцентом, который я не смог определить:

– Я тебя видел…

Изумленный, я резко обернулся и разглядел только пустой склон, уходящий к бурлящему фонтану.

А мужчина продолжил, опять сзади, чуть мягче, причем создавалось полное ощущение, что губы, с которых слетают эти слова, находятся в считаных дюймах от моего левого уха:

– …там, где ты еще не побывал.

Я вновь развернулся на сто восемьдесят градусов. Никого.

Когда свечение уходило из мавзолея на вершине холма, голос затих до шепота: «Я надеюсь на тебя».

Каждое слово звучало тише предыдущего. Полная тишина вернулась, едва лишь золотистое сияние ушло в новые известняковые стены мавзолея.

«Я тебя видел, где ты еще не побывал. Я надеюсь на тебя».

Если кто и говорил со мной, то не призрак. Я вижу задержавшиеся в этом мире души мертвых, но этот мужчина оставался невидимым. Кроме того, мертвые не говорят.

Иногда душа усопшего пытается общаться, не просто кивая или жестами, но посредством искусства пантомимы, что может очень раздражать. Как любого психически здорового человека, меня охватывает неодолимое желание задушить мима, если я оказываюсь на его представлении, но уже мертвого мима такой угрозой не испугать.

Развернувшись на триста шестьдесят градусов, в полнейшей тишине, я, тем не менее, поздоровался: «Привет?»

Ответил мне стрекот одинокой цикады, которой удалось спастись от хищных лягушек.

Кухня особняка не столь огромна, чтобы играть здесь в теннис, но столы посреди нее величиной вполне сгодились бы для пинг-понга.

Столешницы кое-где из черного гранита, кое-где – из нержавеющей стали. Шкафчики из красного дерева. Пол – белый кафель.

Ни один угол не украшали банками для печенья в виде медвежат, или керамическими фруктами, или яркими полотенцами.

Теплый воздух благоухал рогаликами на завтрак и дневным хлебом, тогда как лицо и фигура шефа Шилшома предполагали, что единственный его грех – несдержанность в еде. Его маленькие, в белых кроссовках, достойные балерины стопы переходили в массивные ноги борца сумо. От монументального торса лестница подбородков вела к веселому лицу, на котором рот напоминал лук, а нос – колокол, и глаза синевой соперничали с глазами Санта-Клауса.

Как только я сел на высокий табурет у одного из столов, шеф запер дверь, через которую впустил меня на кухню, на два врезных замка. Днем двери оставались незапертыми, но с сумерек до зари Волфлоу и его слуги жили под замком, как, по его настоянию, и мы с Аннамарией.

С несомненной гордостью мистер Шилшом поставил передо мной маленькую тарелку с первым пышным рогаликом, который достал из печи. Поднимающиеся ароматы печенья и теплого марципана казались благовониями, курящимися в честь бога чревоугодия.