Порыв ледяного ветра ворвался, внеся с собой клубы тумана, который рассеялся в теплом воздухе салона. И в этом туманном занавесе появилась маленькая фигурка: зеленый атласный чепчик, огненно-рыжие волосы. Эти две яркие краски с особой силой выделялись на фоне сереющего за дверью дня. За спиной Онорины виднелось укутанное, пожелтевшее от холода лицо караульного мавра.

– Почему ты разрешил ей войти? – спросил его Жоффрей де Пейрак.

– Девочка искала мать.

Онорина подбежала к Анжелике:

– Мама, где ты была? Мама, пойдем!

Анжелика плохо видела ее. Она смотрела на обращенное к ней растерянное личико, на чуть раскосые проницательные глазки Онорины. Дочь появилась так некстати и так неожиданно, что на какое-то мгновение Анжелика вновь испытала однажды уже пережитые чувства: отвращение к этому созданию, которое она родила против своей воли, отказ признать его своим ребенком, отказ от собственной крови, смешанной в этой девочке с грязным источником, яростное неприятие того, что произошло в тот страшный день, жгучий стыд.

– Мама, мама, где ты была целую ночь? Мама!

Девочка настойчиво повторяла это слово, которое обычно редко произносила. Защитный инстинкт, так сильно развитый у детей, диктовал ей это необыкновенное слово, единственное слово, которое могло вернуть ей мать, вырвать ее из рук этого Черного человека, который позвал ее и запер в своей красивой, словно во дворце, комнате, полной сокровищ.

– Мама, мама!

Онорина здесь. Она – знак того, что ей, Анжелике, нет прощения, печать на двери потерянного рая, – так некогда королевские печати на дверях Отеля Веселой Науки навсегда обозначили конец света, конец целой эпохи ее жизни, счастья.

Образы былого мелькали перед глазами Анжелики, смешиваясь с реальностью.

Она взяла Онорину за руку.

Жоффрей де Пейрак смотрел на девочку. Он прикидывал в уме ее возраст: три года? четыре? Следовательно, она не дочь маршала дю Плесси. Тогда – чья? По его слегка иронической и презрительной улыбке Анжелика догадывалась, о чем он думает. Случайный любовник. «Красавец с рыжими волосами!» Сколько их приписывали ей, прекрасной маркизе дю Плесси, любовнице короля Франции, вдове графа де Пейрака? И даже сейчас еще она не смогла бы рассказать ему всей правды об Онорине. При одной мысли об этом все ее существо восставало от стыда. Признаться в такой мерзости – все равно что показать ему постыдную, отталкивающую рану. Нет, пусть это останется с ней, пусть навсегда останется тайной, незаживающими рубцами на ее теле и в ее сердце, как любовь Колена Патюреля, как смерть маленького Шарля Анри…

Онорина, дитя насилия, – расплата за все те объятия, которых она, Анжелика, не отвергла или даже желала.

Филипп, домогательства короля, грубая и восторженная страсть бедного нормандца, предводителя рабов, грубое и веселое удовольствие, которое доставлял ей полицейский Дегре, утонченные ласки герцога де Вивонна. Ах да! Она забыла Ракоци… и других, разумеется.

За столько пробежавших… прожитых лет. Им, ею. Нельзя требовать, чтобы они стерлись из памяти.

Он машинально гладил свой подбородок. Ему явно не хватало недавно сбритой бороды.

– Признайтесь, дорогая, ситуация весьма щекотливая!

Как может он иронизировать, когда она едва держится на ногах, так у нее колотится сердце.

– Чтобы прояснить ее, должен сказать вам, что девочка – не самое печальное… что нас разделяет…

– Идем, мама! Ну идем же, мама, – ныла Онорина, дергая мать за юбку.

– Вам, конечно, уже невмоготу от этой встречи, ведь она на несколько часов оторвала вас от ваших мыслей, целиком поглощенных другим…