«Однако от него исходит такое обаяние, – продолжала размышлять Анжелика, – что я не могла бы жить и дышать, не ощущая жара его любви. Он ни на кого не похож, быть может, именно его своеобразие так сильно притягивает меня. Я тоже грешна перед ним и несправедливо судила о нем».

Анжелика расхаживала по комнате взад-вперед, машинально прижимая котенка к себе, а тот, зажмурившись, покорно и доверчиво уткнулся ей в плечо. И казалось, будто жизнь возвращается к нему от тепла ее рук.

– Какой же ты счастливец, – тихонько проговорила она, – ты всего лишь беззащитная милая зверушка, которая просто хочет жить. Не бойся, я выхожу тебя.

Котенок замурлыкал громче, кончиком пальца Анжелика погладила его бедную пушистую головку. Сейчас присутствие этого нежного живого существа было ей утешением.

Возможно ли, что они с Жоффреем стали такими чужими?

«Я тоже утратила доверие к нему. Мне следовало сразу, как только я вернулась, рассказать ему о Колене. Чего я боялась? Было бы проще объяснить, как все произошло, что Колен овладел мною, когда я спала. Но, верно, совесть моя была не совсем чиста… и во мне постоянно живет этот страх потерять его… второй раз потерять его! Я отказываюсь верить в чудо…»

Анжелике удалось понять, что́ за непреодолимая тревога гложет ее, парализует волю, и осознать, что источник ее кроется не в напряжении последних дней, а гораздо глубже. Это что-то из прошлого, затаенный страх, укоренившийся в ее душе, готовый вырваться отчаянным воплем: «Итак, все кончено! Все кончено! Любовь моя! Любовь моя! Я больше никогда не увижу тебя. Они забрали его, они его увели… и я больше никогда не увижу его».

В этот момент что-то в ней взбунтовалось и отказалось от борьбы.

«В этом-то все дело, – призналась себе Анжелика. – Потому все и не ладится. Когда пришла беда, я была слишком молода. Балованное дитя, получавшее от жизни все… а потом это внезапно оборвалось».

Где то сияющее солнце, взошедшее над Тулузой в пору ее восемнадцатилетия, солнце обретенной любви, разделенной в блеске свадебных торжеств, та заря жизни, что освещала все ее существо, преподнося каждый день, каждый час как обещание? «Его хромота, его голос, взгляд, неотрывно следовавший за мной… Я уже было поверила, что жизнь прекрасна. А потом, внезапно, лютый холод, одиночество. В глубине души я так и не смирилась с этим. Мне по-прежнему страшно… и по-прежнему горько. Они заберут его, они победят его, и он отдалится от меня, ничуть не задетый моим горем. Мы вновь обрели друг друга, но вера моя – вера в него, в жизнь, в радость – лишена былой полноты».

Быть может, между ними оставалось нечто от этой разделившей их пропасти, след слишком глубоких ран. В Вапассу почти сверхчеловеческая потребность выжить и помочь близким позволила им вновь связать себя узами жизни, окрепшими, как никогда, в их согласованных действиях. Однако это страстное единодушие заглушило различия, возникшие в ходе долгой разлуки, и постоянный страх, порожденный полной неизвестностью на протяжении пятнадцати лет, страх, который сделал их уязвимыми.

Она вспомнила о страшном гневе Жоффрея и о его поступке нынче утром, когда он преподнес ей этот великолепный подарок, испанские пистолеты, теперь лежащие на столе в открытом футляре. Как страстно он сжал тогда ее в своих объятиях!

Но тут сообщили о том, что пожаловала герцогиня де Модрибур, попечительница Королевских дочерей[1].

Пришлось отправиться ей навстречу и позаботиться о несчастной, которой стало дурно на берегу.

Всю вторую половину дня Анжелика пыталась привести герцогиню в чувство. Теперь бедняжка чувствовала себя лучше и вот уже час спокойно лежала в своей широкой постели. Анжелика отослала фрейлин, потому что отчаяние, которое они выражали при виде своей госпожи, могло потревожить целительный покой. Но теперь она сожалела о том, что не может отлучиться. Жоффрей не заглянул проведать ее, не передал никакой весточки, и Анжелике захотелось увидеть его.