– Я думаю, нам понравится Кингспорт, – сказал Гилберт. – Это уютный старинный городок, как мне говорили, и там чудеснейший на свете природный парк. Я слышал, что местность там величественная и живописная.

– Неужели там будет… неужели там может быть… красивее, чем здесь? – пробормотала Аня, глядя вокруг влюбленными, восхищенными глазами – глазами того, для кого родной дом всегда остается прелестнейшим местом на свете, и не важно, какие сказочные земли, быть может, лежат где-то там, под чужими звездами.

Наслаждаясь очарованием сумерек, Аня и Гилберт стояли над старым прудом, опершись о перила моста, как раз в том месте, где Аня выбралась на сваю из тонущей плоскодонки в тот день, когда Элейн плыла в Камелот. Небо на западе все еще было окрашено нежным багрянцем заката, но луна уже поднималась над горизонтом, и в ее призрачном свете вода казалась серебряной. Воспоминания наводили свои сладкие и нежные чары на двух юных существ на мосту.

– Ты так молчалива, – сказал наконец Гилберт.

– Я боюсь говорить или двигаться из страха, что вся эта чудная красота исчезнет вместе с нарушенной тишиной, – шепнула Аня.

Неожиданно Гилберт положил ладонь на тонкую белую руку, лежавшую на перилах моста.

Его карие глаза вдруг стали темнее, его все еще мальчишеские губы приоткрылись, чтобы произнести слова о мечте и надежде, заставлявших трепетать его душу. Но Аня отдернула руку и быстро отвернулась. Чары сумерек были рассеяны для нее.

– Мне пора домой, – бросила она с несколько преувеличенной небрежностью. – У Мариллы сегодня болела голова, а близнецы, боюсь, уже задумали очередную ужасную проказу. Мне, разумеется, не следовало уходить так надолго.

Она продолжала говорить без умолку и не очень последовательно, пока они не дошли до тропинки, ведущей к Зеленым Мезонинам. Бедный Гилберт едва мог вставить словечко в этот поток речей. Когда они простились, Аня вздохнула с облегчением. В том, что касалось Гилберта, в душе ее было какое-то новое, тайное чувство неловкости, возникшее в быстротечный миг откровения в саду Приюта эха. Что-то чуждое вторглось в старую добрую дружбу – что-то, угрожавшее испортить ее.

«Прежде мне никогда не было радостно видеть, что Гилберт уходит, – думала она с обидой и грустью, шагая одна по тропинке. – Наша дружба пострадает, если он не прекратит эти глупости. А она не должна пострадать – я этого не допущу. Ах, ну почему мальчики не могут вести себя благоразумно!»

Аню тревожило сознание того, что с ее стороны тоже не вполне благоразумно все еще ощущать на своей руке тепло прикосновения руки Гилберта так же ясно, как она ощутила его в то короткое мгновение на мосту, и еще менее благоразумно то, что это ощущение было отнюдь не тягостным, совсем не таким, какое вызвало у нее за три дня до этого подобное проявление чувств со стороны Чарли Слоана, когда она не танцевала и сидела рядом с ним во время вечеринки в Уайт Сендс. Аня содрогнулась при этом неприятном воспоминании. Но все мысли о проблемах, связанных с безрассудными обожателями, мгновенно вылетели у нее из головы, стоило лишь ей оказаться в уютной, несентиментальной атмосфере кухни Зеленых Мезонинов, где, сидя на диване, горько плакал восьмилетний мальчик.

– Что случилось, Дэви? – спросила Аня, обняв его. – Где Марилла и Дора?

– Марилла укладывает Дору в постель, – всхлипывая, сообщил Дэви, – а я плачу потому, что Дора полетела с лестницы в погреб прямо вверх тормашками и ободрала нос, и…

– Не плачь, дорогой. Я понимаю, тебе жаль ее, но слезами горю не поможешь. Уже завтра она поправится. А слезы никому не могут помочь и…