Ферму «Франс тюрбо», создали, как обычно во Франции, энтузиасты. У тюрбо проблема была даже не столько в нежелании плодиться в неволе, сколько в том, что детки гибли в искусственной среде: ценные рыбы – очень нежные создания. Островитяне Нуармутье стали делать малькам прививки, с которыми те прекрасно живут. Я смотрела, как совсем крошечным рыбкам (четырехмесячным, растут тюрбо долго) делают уколы специальной машинкой, некоторых почему-то отбрасывали в сторону. – Почему? – спрашиваю. – Такой не выживет, – отвечает рыбий фельдшер – и показывает мне какой-то едва различимый для глаза дефект. Жалко, конечно, но их тут в аквариумах – видимо-невидимо, в каждом по десять тысяч. А в год разводят полтора миллиона особей!

Вот почему-то приятно мне смотреть, сколько я путешествую по Франции, как люди зарабатывают деньги своим трудом. Когда перепродают или на бирже играют или стоят у конвейеров – совсем не интересно, а когда своим умом и своими руками – кажется, что именно это и есть лучшая, самая правильная жизнь. Причем, всё в охотку, с любовью – вот кто ферму создал и вкалывает на ней в резиновых сапогах, он же уверен, что делает самое важное дело в жизни. От него я направилась к устричникам. Один, по кличке «Розовый кролик», кличка на его заводи прямо так и написана – угостил меня парой самых крупных устриц, которых достал из их тюрьмы – мешка-клетки, в которой устрицы живут с детства, пока их не раскладывают на льду в ресторанах и магазинах. Устрицы Нуармутье – йодистые, соленые, их можно и без соли есть. Я съела и впервые в жизни почувствовала, что больше не могу – а когда только приехала из Москвы, ощущала острую устричную недостаточность и заказывала их днем и вечером. Даже устрицы могут надоесть, и всего за неделю.

На континент мы отправились не по мосту, как ехали сюда, а по дну океана. Утром мы видели море, а во время отлива открылась асфальтированная дорога, в течение трех часов отлива по ней можно успеть добраться до материка. Мы припозднились, так что ехали с опаской, вода уже начала прибывать. Разница в уровне воды при приливе и отливе – 14 метров. Но все обошлось, и мы взяли курс на Нант, по дороге заглянув в замок к виноделу – это ведь регион белых вин Muscadet, к самому именитому из которых добавляется «титул» Sevre et Maine sur lie. Мюскадэ – название загадочного происхождения, не связанное с названием места и ни к мускату, ни к мускусу отношения не имеющее – это классическое вино под морепродукты, а единственный сорт винограда, из которого оно делается, в переводе значит «бургундская дыня». Севр и Мэн – два притока Луары, а мы находимся в местах, где Луара везде, только в Нанте текли шесть ее рукавов посреди города (потом четыре из них засыпали).

Между Севром и Мэном и располагаются виноградники Мюскадэ. А sur lie – на осадке – потому, что на нем полгода настаивают вино, осадок – речь идет о той же самой океанической минеральной почве – его питает. Это Мюскадэ – а есть и просто, без дополнений к названию – считается самым-самым. Вот к одному из таких виноделов, Пьеру Совьону, мы и заглянули на ужин с дегустацией (сколько выпили – страшно вспоминать, Пьер настаивал, чтоб мы попробовали все его творения). Шато Клерэ-Совьон – и винодельческая марка, и замок в прямом смысле слова, где обитает молодой Пьер Совьон, сменивший на винном посту отца, но именно Пьер сделал марку знаменитой – только ленивый не написал о ней во французской прессе. Виноделие у Пьера в крови – с раннего детства помогал отцу, а теперь создает новые сорта. Его гордость – линия с названием «Высокая культура» (Haute culture). Звучит претенциозно, но по-французски культура – еще и «возделывание»: cultiver – это и обрабатывать (землю), и воспитывать, культура – одно из ключевых для французов слов. L’art de vivre, «искусство жить» – свойство национального характера. Ну даже деревья растут тут не веником, а шариком. Сами. Саша, фотограф, обращает мое внимание на другие деревья: «И квадратиком. И пирамидкой. Сами, ага». Так что «высокая культура» только по-русски звучит по-идиотски («предприятие высокой культуры»), по-французски оно возможно.