Подобное отношение к действующим лицам «Анны Карениной» далось Толстому далеко не сразу. Первоначальные наброски романа выдают резко пристрастный взгляд писателя на своих героев. Особенно это касалось образа главной героини. Чего стоит в этом смысле хотя бы один из ранних вариантов названия романа: «Молодец-баба»! Симпатии автора были в то время исключительно на стороне обманутого мужа, Михаила Ставровича, мягкого, добродушного человека. Правда, уже тогда Толстой не высказывал открыто свое отношение к персонажам, но пытался передать его через многочисленные детали в их обрисовке. Тем не менее поэтическая высота, которую набрал писатель, изначально заданный «пушкинский» строй произведения прямо относили Толстого к высшим критериям добра и зла, заставляли (если не во всем, то во многом) решительно преодолевать собственные пристрастия.

Нравственный поиск с молодых лет оказался главной «движущей силой» его жизни и творчества. Долгие годы Толстой видел свое призвание в том, чтобы «нести миру» неотделимые от собственной веры понятия о добре и зле. Единственной мерой хорошего и дурного служили для него сиюминутное переживание, эмоция, рефлекс. Нравственная жизнь, по убеждению писателя, протекала только в этой конкретной, «чувствительной» сфере бытия. Иногда такие понятия внешне походили на христианские, все же в конечном счете имея своим началом самовластную личность художника. Чем ближе к концу жизни, тем более нетерпим становился Толстой ко всему, что казалось ему безнравственным; таковым стало для него все цивилизованное, притесняющее «святыню чувства» жизненное устройство. А в период создания «Анны Карениной» (может быть, только на страницах романа) писатель всем существом ощутил иную, неизмеримо большую, чем его собственные воззрения, меру человеческих помыслов и деяний. Мирный дух то владел им вполне, то отлетал ненадолго, но лишь затем, чтобы вскоре вернуться в новых и новых прекрасных описаниях.

Между тем появление в печати очередных частей романа наряду с восторженными оценками вызывало у публики также известное недоумение. H. Н. Страхов, находясь в Петербурге, знакомил Толстого с последними откликами на его произведение, не скрывая от писателя всей «палитры» высказанных суждений. «…Находятся скептики и серьезные люди, – сообщал он, – которые недоумевают и угрюмо допрашивают: “да что же тут важного, особенного? Все самое обыкновенное. Тут описывается любовь, бал – то, что тысячу раз описано. И никакой идеи!” Тот же Страхов (пожалуй, он как никто другой был восприимчив к художественным достоинствам «Анны Карениной»), указывая Толстому, по просьбе самого художника, чего, на его взгляд, недостает в романе, отмечал некоторую «холодность писания», отсутствие после каждой сцены хотя бы нескольких «пояснительных или размышляющих слов».

И действительно, в «Анне Карениной» нет какой-то исключительной, «от себя» утверждаемой автором художественной мысли. Совсем не так, как это было с «Войной и миром», когда Толстой говорил: «Я верю в то, что я открыл новую истину». А здесь на первый взгляд весь конфликт укладывался в отношения «треугольника» Вронский – Анна – Каренин. Какую же всеобщую идею могла утверждать эта трагическая в духе времени и все-таки частная история? Находились критики, которые называли «Анну Каренину» великосветским романом, и только.

Сам Толстой тем не менее знал и чувствовал, что он и на этот раз создает нечто глубоко значительное, только значительное совсем по-иному, чем это было прежде. «Во всем, почти во всем, что я писал, – говорил он, – мною руководила потребность собрания мыслей, сцепленных между собой, для выражения себя, но каждая мысль, выраженная словами особо, теряет свой смысл, страшно понижается, когда берется одна из того сцепления, в котором она находится. Само же сцепление составлено не мыслью (я думаю), а чем-то другим, и выразить основу этого сцепления непосредственно словами никак нельзя; а можно только посредственно – словами описывая образы, действия, положения».