– Но постойте, это несправедливо! – опомнилась вдруг Анна-Мария.

– А хватать чужие вещи – это справедливо? А рвать подарки покойного брата, который умер в муках, это нормально, да? Нет уж, не выйдет! – отрезал Беник и с этими словами извлек откуда-то из-за спины второй портфель и, разверзнув его прямо над столом, принялся высыпать прямо на тарелки с едой Сашковы журналы, книжки и блокноты. «Чужого мне не нужно…» – бормотал он при этом.

Когда Беник покинул дом, все долго молчали, а потом Джон сказал:

– Оригинальный какой тип… Он действительно русский, как вы считаете?

– Не знаю, – сказала Мэгги, – когда я его провожала, он бормотал какие-то странные слова… Сейчас попробую воспроизвести: «Khle-bal-niki ra-zi-nu-li», кажется, или что-то в этом роде… Не знаешь, кстати, Анна-Мария, что это значит?

– Нет, – грустно отвечала Анна-Мария, – это, по-моему, вовсе даже не по-русски. Русский звучит гораздо красивее…

А тем временем в полутора часах езды от Фолкстона, в районе Нью-Кросс, в грязном вонючем переулке сидели на корточках и вели мирную с виду беседу трое мужчин – один чернокожий и двое белых.

– Понимаешь, какая канитель, – ласково, почти шепотом, говорил один из двух белых другому. – Ему ведь твоя хурда не нужна. Ему портфель нужен. Это ведь память о нашем с ним, – узкоглазый Леша кивнул на чернокожего, – погибшем брате. А сам понимаешь, память – это святое. Так что доставишь в лучшем виде. Ведь доставишь?

Сашок кивнул или, по крайней мере, попытался сделать какое-то движение головой.

– Он принесет, Дынкин, принесет, точно тебе говорю, он въезжает, он не тормоз какой-нибудь! – заступился за Сашка Леша.

– Смотри, Лещ, за базар ответишь! – сказал чернокожий Дынкин.

– Я принесу, – заговорил наконец и Сашок, – обязательно принесу, завтра прямо и принесу, раз уж так вышло.

– Умник! – обрадовался Лещ. – А чтобы тебя материально простимулировать, мы тебя поставим на счетчик – 50 квидов в день, считая с сегодняшнего дня.

А Дынкин при этих словах достал из пакета старый ржавый будильник, одним ловким движением фокусника завел его, и тот отвратительно громко, на весь переулок, затикал.

И снова Сашок стоял перед невообразимо трудной задачей. Рассказывать ли домочадцам о приключениях близ станции «Нью-Кросс» или лучше промолчать? А если рассказывать – то с какой степенью откровенности? Поймут ли они его? Поверят ли? Как угадать их настрой? Как разобраться с реакцией? Или они сочтут его рассказ грубым, неприличным, чем-то, о чем нормальные люди предпочитают смолчать? Как он, помнится, гадал, стоит ли рекламировать им выставку в музее «Тэйт» под названием «Rude Britania», или это как раз и будет сочтено грубостью и бестактностью? Столько ведь раз попадал впросак.

Прослышав про ту выставку, Сашок впал в некоторое недоумение. Это британцы-то – грубияны? Это англичане-то? С их сложностями, с их бесчисленными цирлих-манирлихами? Вправо нельзя, и влево тоже нельзя, три говорим, семнадцать в уме, не дай бог не то слово употребишь, не с той интонацией что-нибудь произнесешь. Намек на сарказм – кошмар какой, да как можно? Нация джентльменов, и вдруг такие грубости вокруг пуканья, каканья, всякие там символы фаллические и так далее. Да как же это? Впервые Сашок пораженно задумался над этим странным противоречием, еще в Москве увидев скетчи Бенни Хилла. Смешно по-своему, но… Вульгарновато как-то… казарма прямо! Это про немцев он в детстве еще слыхал, что юмор у них именно такой. Попахивающий. Но про англичан… Не может быть, у них же тонкий юмор, тончайший!