Чем дальше, тем тяжелее воздух. Пахнет сыростью и гнилью, на земле валяются тряпки, клочья бумаги и кости. Много незахороненных человеческих останков. Красная армия вернулась сюда лишь пару недель назад. Стены исписаны словами, лозунгами, фамилиями. Почти все, кто написал это, мертвы. Лишь некоторые из них попали в плен к немцам [143].

Вот отсек, полный тел погибших солдат. Они лежат в шинелях, рядом винтовки. Кто-то лежит в середине подземной галереи, другие – вдоль каменных стен, кто-то полусидит, прислонившись к стене, – жуткое зрелище. Очевидец, хоть он и принимал участие в пяти десантных операциях, вспоминал, что ничего страшнее этого зрелища на войне не видел. «Потрясенные, мы стояли и молчали. И тогда в этой поистине гробовой тишине Сельвинский [144] сказал: «Ну, вы как хотите, а я дальше идти не могу» [145].

Подземный госпиталь тоже невозможно было забыть: за столом сидел труп человека в белом халате, как будто доктор даже мертвый продолжал свою работу. Повсюду – каменные могилы тех, кто умер в первые дни осады, когда у товарищей еще были силы, чтобы их похоронить.

Эти страшные картины не нуждались в словесных объяснениях. Да и не осталось никого, кто мог бы рассказать подробно о том, что произошло здесь после того, как основные советские войска эвакуировались через Керченский пролив в мае 1942 года. Многие части, имевшие приказ обороняться до последнего, эвакуированы не были. Горстка выживших, которые расскажут об этой трагедии позже, еще много лет проведут в кругах ада: сначала в немецких концлагерях, потом многие в ГУЛАГе – за то, что сдались в плен.

В конце ноября 1943-го в Аджимушкае было холодно и сыро. Со стороны Азовского моря дули сильные ветры. Глинистая земля раскисла от дождей. Катакомбы, куда отвели на отдых взвод девушек-снайперов, были желанным убежищем: тепло, сухо и очень, очень тихо. Съехав туда сверху по обледенелому склону на попе, как с детской горки, девушки попали в совершенно новый мир. Вокруг «жгли костры, пахло… древесной смолой и горелым маслом» [146]. Стрельбы и гула артиллерии почти не было слышно.

Постепенно девушки осваивались в этой странной обстановке: разводили небольшие костры, добывали масло, а чаще, у танкистов, бензин – для светильников, сделанных из гильзы от зенитного снаряда, или просто жгли шланг противогаза, засунув его в гильзу от снаряда. Шланг горит долго, испуская огромное количество черного дыма. «Потом полгода черным откашливались», – вспоминала Катя [147]. Собирали плоские камни, из них сделали стол и даже стены, устроив себе отдельную «комнату». Отдыхали, по нескольку суток не выходя из подземелья.

С водой было туго, очень мало ее там, в Керчи, даже на поверхности. Поблизости наверху один колодец с мутной водицей. Туда ходили те, кто дежурил по кухне, – старались перед рассветом, но иногда, если не очень стреляли, и днем. Катя как-то дежурила вместе с Лидой Рясиной из Армавира, и та взяла у нее из рук ведро, когда Катя собралась еще раз идти за водой: «Сколько ты можешь ходить? Теперь давай я!» С поверхности Лида не вернулась. Позже Кате сказали, что, тяжело раненную, ее нашли у колодца и увезли в Керчь. Там Лида умерла [148].

После недели или двух отдыха снайперов стали водить на «охоту», на поверхность. Тепло одетые, в телогрейках и ватных штанах, в варежках с отдельными большим и указательным пальцами, в валенках, с фляжкой и запасом хлеба, первая группа – несколько человек – ушла на поверхность. На позициях стрелкового полка земля была перепахана взрывами – такого девушки еще не видели. Но не каждая воронка для солдата могила, как сказала своей паре Галя Колдеева. В тот же, первый, день Гале и Ане удалось подстрелить «ишаков» – двух немцев, тянувших на санках бутыль с водой, а позже Гале удалось «снять» пулеметчика