Государству также важно, чтобы его власть казалась неизбежной; даже если его правление и недолюбливают, с ним пассивно смирятся, как в известной связке про «смерть и налоги». Один из методов – внедрять историографический детерминизм, в противовес личной свободе воли. Если нами правит династия Х, то это оттого, что так распорядились Неумолимые законы истории (или Божественная воля, или Абсолют, или Материальные производительные силы), и никакие усилия ничтожного индивида не смогут изменить этот неумолимый декрет. Государству также важно прививать своим подданным отвращение ко всякого рода «конспирологическим теориям истории», так как поиск «заговоров» означает поиск мотивов и установление ответственности за исторические злодеяния.

Если же насаждаемая государством тирания, или продажность, или агрессивная война вызваны не государственными правителями, а таинственными и загадочными «общественными силами», или общим несовершенством мира, или если каким-то образом ответственность несут все («Мы все убийцы» – гласит один из лозунгов), тогда людям нет смысла возмущаться или восставать против таких злодеяний. Более того, нападки на «теории заговора» означают, что подданные станут легче верить в доводы «общего благосостояния», всегда выдвигаемые государством в оправдание любых своих деспотических действий. «Теория заговора» может пошатнуть систему, побуждая публику сомневаться в государственной пропаганде.

Еще один испытанный и верный метод подчинить подданных воле государства – вызвать чувство вины. Любой рост частного благосостояния можно подвергнуть критике как «бессовестную жадность», «материализм» или «чрезмерный достаток», извлечение прибыли можно обозвать «эксплуатацией» и «ростовщичеством», взаимовыгодный обмен осуждать как «эгоизм», и каким-то образом из этого всегда делается вывод, что больше ресурсов надо перекачать из частного сектора в «общественный». Вызываемое чувство вины делает общество более готовым к этому. Ведь в то время как частные лица склонны потакать «эгоистичной жадности», неучастие государственных правителей в обмене должно указывать на их приверженность более высоким и благородным целям – по-видимому, паразитическое хищничество морально и эстетически возвышеннее мирного производительного труда.

В нынешнюю более светскую эпоху божественное право государства дополняется заклинанием нового бога – Науки. Государственное правление теперь объявляется ультранаучным, как планирование, осуществляемое экспертами. И хотя к «разуму» взывают чаще, чем в предыдущие столетия, речь идет не о разуме человека или об осуществлении им своей свободы воли; это все те же старые коллективистские и детерминистские речи, все так же подразумевающие холистические агрегаты и принудительное манипулирование пассивными подданными со стороны правителей.

Все более широкое использование научного жаргона позволило государственным интеллектуалам сплести мракобесную апологию государственного правления, которая вызвала бы лишь насмешки у населения более простой эпохи. Грабитель, оправдывающий свою кражу тем, что он в действительности помог своим жертвам, поскольку его расходы дали толчок розничной торговле, нашел бы мало новообращенных; но когда эта теория облекается в кейнсианские уравнения и снабжается впечатляющими ссылками на «эффект мультипликатора», она, к сожалению, становится более убедительной. И так продолжается наступление на здравый смысл, причем каждая эпоха решает эту задачу по-своему.

Таким образом, поскольку идеологическая поддержка жизненно необходима государству, оно должно постоянно пытаться произвести впечатление на общество своей «легитимностью», чтобы отличить свою деятельность от деятельности простых разбойников. Неустанные нападки на здравый смысл не случайны, ибо, как ярко выразился Менкен: «Средний человек, каковы бы ни были его ошибки в других областях, по крайней мере ясно понимает, что государство – это нечто, лежащее вне него и вне общей массы его сограждан, что это отдельная, независимая и враждебная сила, лишь частично подвластная ему и способная нанести ему огромный вред. Разве не имеет значения тот факт, что ограбление государства повсеместно рассматривается как преступление меньшего масштаба, чем ограбление отдельного человека или даже корпорации? ‹…› Я полагаю, что за всем этим стоит глубокое чувство фундаментального антагонизма между правительством и людьми, которыми оно управляет.