– Преимущественно ртом… – благожелательно отвечает Евгений Евгеньевич, – он кончил чинить часы, и они висят и тикают. Но, взглянув, Ника озадачена: на них нет циферблата!

– Вы несколько поражены необычным видом этих часов? – говорит Евгений Евгеньевич. – Да, таких не было даже у Марка Твена! Там – «стрелки имели обыкновение складываться, как ножницы, и продолжать путь вместе», причём, как там сказано, «величайший мудрец не мог бы сказать, который на них час».

– Да, но у них были стрелки…

– А уж это такая конструкция! – Евгений Евгеньевич смотрит на Нику спокойными вежливыми глазами, на дне их горит синий непонятный огонёк. – С циферблатом и стрелками они обречены на ошибки, проистекающие от закона трения, а без них они идут – безупречно!

– Евгений Евгеньевич, – сердится Мориц, – или играть, или что-нибудь одно.

– Но как же вы проверили их безупречность? – не устаёт, не отстаёт Ника (как она любит, как любит такой вздор…).

– А зачем их проверять, раз они – верные! Это же неверные – проверяют…

Мориц не может удержаться от смеха. Он так добро хохочет, Мориц – как мальчик!

Комната полна солнцем.

Евгений Евгеньевич стоит в дверях. Какой он высокий! На щеках, чуть припудренных (он брился), – бледность, глаза снова кажутся синими: солнце. Яркие, полные губы, лукавый кончик чуть раздвоенного носа, брови, как у Пьеро, косо вверх – хорош, почти что красив! Глаза стесняются и всё же сияют, – изобретение всё глубже удаётся. Он чувствует, что хорош, – и чуть празднично дразнится – и – счастливый.

Вечер. От всей «роскоши» полученных посылок осталось только несколько яблок, печенье и чёрный кофе. Стало свежо. Сейчас сядут к огню – печь горит, – и Мориц будет рассказывать об Америке! Он не хочет. Его уговаривают.

Перчатка? Поднята! Хорошо, он расскажет. Но он только успевает назвать пароход, на котором он ехал – «Маджестик», – как по радиорепродуктору объявляют концерт Грига.

– Кто знает, где похоронен Григ? – спрашивает Мориц, допивая последний глоток чёрного кофе. – Совершенно один, на скале, на острове, посреди моря. – Так вот он какие вещи понимает, Мориц… – отзывается в Нике. Брызги взлетающей волны – танец Анитры. И, пронзая всю жизнь, – воспоминанье о девочке, по плечи кудри, в их зале, любимая из любимых подруг Ники! Волшебная девочка – Аня у рояля, которой для Ники на веки веков принадлежит танец Анитры.

– Ну, печь-то сами закроете? – говорит дневальный Матвей. – Спать охота…

– Закроем, закроем, спи!

Мориц сегодня как выпил вина. Он чувствует, в нём какая-то воздушность впечатлений – как будто всё за стеклом сияет-слоится, воспоминания остры. Но вспоминаешь не то, что надо для рассказа, а – рядом. Волны качаются вокруг парохода – и этого никак не расскажешь… Немного качало, но ведь его не укачивает, а любопытно быть совершенно здоровым среди больных (как выпив вина – среди трезвых). Чувство своего превосходства, привычного, не оставляет его ни в том, ни в другом случае. Он садится к огню. И начинает говорить об Америке.

– Начать с того, что я едва не опоздал на пароход. Вы, Ника, Париж помните. В детстве были? Надо было ехать от Сен-Лазар, отель «Шамбор». Конечно, компания никогда не сделала бы такую вещь, чтобы ваш билет пропал, – но если опоздать, то надо ждать следующего парохода, – а какой будет следующий пароход? «Маджестик» – самый крупный океанский пароход, пятьдесят пять тысяч тонн. Я, как сумасшедший, кинулся с лестницы. А по её бокам – шпалерами – челядь: горничные, мальчики в ливреях, – вы это знаете! – Он дружески кивнул Нике. – И надо всем совать в руку – я это ненавижу! – Он содрогнулся, смеясь. – И когда я сел в такси – единственное, что я мог сказать шофёру: «Вам срок семь минут до вокзала!» (Вы знаете это неорганизованное, отвратительное парижское движение – пробки, узкие улочки, немыслимо запруженные площади…) Этот человек избрал невероятную дорогу глухими переулками; только один раз мы пересекли шумную уличную артерию, чуть не налетели на другое такси – последовала отборная парижская брань – снова улочки – и шофёр домчал!