– Почему мы нервничаем? На всякий случай. Паника – способ мобилизации. Внутренний набат. И потом, это способ предупредить неприятности у дикарей. Так заигрывают с Фатумом, судьбой: «Я знаю, что опасность рядом, и я отдаю ей должное!» Ритуальный страх язычника, который хочет откупиться от неприятностей. Ничего рационального в этом, судя по всему, нет. Но мы так привыкли. Живем в боевой готовности на случай войны.
– А ты разве не боишься за нас, за сына?
– Я не боюсь. Но я переживаю! Мужчин учат держать страх под контролем. Страх мешает воспринимать события адекватно. Перекашивает картину мира. Это как надеяться попасть в «десятку», когда руки и хвост дрожат, – засмеялся муж.
Я поняла, что муж размышлял на эти темы.
– Значит, французы более мужественные? – решила подразнить его я.
Наслышаны мы о том, как они сдали страну Гитлеру, дожидаясь, пока он не выдохнется в России…
– Думаю, они более адекватные. И они щадят своих детей, не треплют им нервы своими страхами. Они пользуются рассудком, который подсказывает, что жить с дрожащим хвостом нерационально. Даже детям. Еще раз повторяю: охотник, у которого дрожат руки, никогда не попадет в цель.
Когда мой особенный муж раздражался, обсуждение заканчивалось. Он считал себя умнее меня и всех французов, вместе взятых. Он – настоящий русский!
Кстати, когда мы с сыном оказалась в университете Нанта, новый знакомый эмигрант из России – двадцатисемилетний Алексей, которого вывезли родители в возрасте 15 лет из Кемерово, теперь уже сам отец маленького Левушки, вызвался отвезти нас в один из портовых дотов на берегу Атлантики.
Во время Второй мировой войны в огромных железобетонных ангарах стояли немецкие подводные лодки. В период оккупации город превратился в трудовой лагерь, французов использовали как рабов на строительстве египетских пирамид. Я еще раз убедилась, что французы – не из тех, кто кипятится, сразу хватается за топор или ружье, а из тех, кто умеет ждать нужного часа.
Сдержанность и рассудительность французов не раз выводили меня из себя, как флегматик выводит из себя холерика. Слишком часто мне казалось, что французские родители совершенно не переживают из-за своих детей.
Когда я не выдержала и поделилась наблюдениями со старой русской эмигранткой Еленой Бестужевой, которая всю жизнь проработала секретарем в русско-французской культурной ассоциации, она только пожала плечами.
– Я не думаю, что то беспокойство, которое вы излучаете, – это и есть материнская любовь. Советские матери напоминают цунами, торнадо, не оставляющие ни малейшего шанса инициативе ребенка. Конечно, французы переживают за детей, но не больше, чем следует.
– Разве это не холодность – выбирать меру своим чувствам? – удивилась я.
– Не холодность, а искусство! Соразмерять усилия и чувства с возможностями и желаниями других людей, тем более возможностями ребенка, – это большое искусство. Не в этом ли цель воспитания?
– И вы считаете, что это проблема советских матерей? А до революции все было по-другому?
– До революции точно все было по-другому. Но русские всегда ведут себя пассионарно. Чувство меры – это не наша сильная сторона. Пожалуй, политика тут ни при чем. Мы всегда были такими.
Наша пассионарность проявляется не только в борьбе и на войне, но и в родительстве.
Аристократическая сдержанность и глубокое равнодушие к любому проявлению низкой, вульгарной культуры спасает от того, чтобы вовлечься в губительные не только для репутации, но и для психики игры. Сдержанность, на мой взгляд, – краеугольный камень французской системы воспитания.