– Ты глянь, вон Кайоде с этим новеньким, – сказала Ифемелу.

– Не буду глядеть, – сказала Гиника. – Идут к нам?

– Да.

– У меня тесные туфли.

– Танцевать можно и в тесных туфлях, – сказала Ифемелу.

Мальчишки подошли. Обинзе чересчур наряден – в толстом вельветовом пиджаке, а на Кайоде футболка и джинсы.

– Эй, девчонки! – сказал Кайоде. Он был высокий и поджарый, с непринужденными манерами привилегированного. – Гиника, знакомься, это мой друг Обинзе. Зед, это Гиника, королева, которую Бог сотворил для тебя, если ты готов за это потрудиться! – Он ухмыльнулся, уже слегка пьяный, – золотой мальчик, творящий золотую пару.

– Привет, – сказал Обинзе Гинике.

– Это Ифемелу, – сказал Кайоде, – также известная как Ифемско. Подручная Гиники. Будешь плохо себя вести – она тебя выпорет.

Все рассмеялись, как по команде.

– Привет, – сказал Обинзе. Встретился взглядом с Ифемелу и не отвел его, удержал.

Кайоде светски трепался, рассказывая Обинзе, что родители Гиники – тоже университетская профессура.

– Короче, вы оба – книжная публика, – сказал Кайоде. Обинзе пора было уже взять беседу на себя и заговорить с Гиникой, и Кайоде бы отвалил, Ифемелу – следом, и воля богов свершилась бы. Но Обинзе почти ничего не говорил, и Кайоде пришлось тащить разговор на себе, голос у него делался все бойчее, он время от времени поглядывал на Обинзе, словно понукая его. Ифемелу не уловила, когда это произошло, но, пока Кайоде говорил, произошло все же что-то странное. Что-то внутри нее зародилось, затлело. Она осознала – вполне внезапно, – что хочет дышать с Обинзе одним воздухом. Остро осознала она и прочее, в тот самый миг: голос Тони Брэкстон из кассетника – «быстро или нет, оно не отпускает, трясет»[45], – запах оставленного отцом Кайоде бренди, украдкой вынесенного из главного дома, тугая белая сорочка трет ей под мышками. Тетя Уджу заставила завязать ее рыхлым бантом на уровне пупа, и Ифемелу размышляла, действительно это стильно или же смотрится глупо.

Музыка резко прервалась. Кайоде сказал:

– Иду-иду. – И умчал выяснять, что случилось, и в возникшей тишине Гиника теребила металлический браслет на запястье.

Обинзе вновь поймал взгляд Ифемелу.

– Тебе в этом пиджаке не жарко? – спросила она. Вопрос выскочил прежде, чем она успела остановить себя, – уж так она привыкла затачивать слова, наблюдать страх в глазах мальчишек. Но он улыбался. Ему было весело. Он ее не боялся.

– Очень жарко, – ответил он. – Но я сельский пентюх, и это моя первая городская гулянка, уж прости. – Он медленно стянул с себя пиджак, зеленый, с заплатками на локтях, а под ним оказалась рубашка с длинным рукавом. – Теперь придется таскать его с собой.

– Могу подержать, – предложила Гиника. – И не обращай внимания на Ифем, нормально и в пиджаке.

– Спасибо, ничего страшного. Сам буду носить, в наказание за то, что вообще его надел. – Он поглядел на Ифемелу, в глазах – искра.

– Я не в том смысле, – сказала Ифемелу. – Просто тут так жарко, а пиджак на вид тяжелый.

– Мне нравится твой голос, – сказал он, едва не перебив ее.

Ифемелу никогда не терялась – прокаркала:

– Мой голос?

– Да.

Музыка заиграла опять.

– Потанцуем? – спросил он.

Она кивнула.

Он взял ее за руку и улыбнулся Гинике, словно милой дуэнье, чей долг исполнен. Ифемелу считала, что любовные романы «Миллза и Буна»[46] – глупые, они с подругами, бывало, разыгрывали сценки оттуда: Ифемелу или Раньинудо изображали мужчину, а Гиника или Прийе – женщину, мужчина хватал женщину, женщина вяло сопротивлялась, а затем падала ему на грудь с пронзительными стонами, после чего все ржали. Но на оживлявшемся танцполе у Кайоде ее вдруг пронзило маленькой правдой этих романов. И впрямь все так, потому что из-за мужчины живот напрягается и узел в нем не желает расслабляться, все суставы в теле разбалтываются, конечности отказываются двигаться в такт музыке, а все, что обычно не требует усилий, вдруг делается свинцовым. Одеревенело двигаясь, Ифемелу видела краем глаза, как Гиника наблюдает за ними растерянно, рот чуть приоткрыт, будто она не до конца верит в происходящее.