Смеется – удачная шутка.

Так бы прямо в это киношное лицо вцепиться когтями, и за нос бы укусить. А вместо этого шампанское попиваю, слушаю, что он мне наговаривает. А он прямо соловьем разливается. Полюбил, дескать, меня, сиюминутно и навсегда, вот как увидел у колонны в консульстве. Как узрел меня, роскошную рыжеволосую нимфу, испуганно-трепещущую – это цитата, вы не думайте, что сама сочиняю – так страсть в нем и взыграла. Ну и, короче, он меня опоил и вывез в родную ему Финляндию. Диптранспортом или диппочтой. В чемодане, огромном таком, скорее, в сундуке. Без досмотра. Вот тут я бы и присела, если б до этого свою корму к шезлонгу не принайтовала. Люди добрые, святители-просветители, вот я где! В чужой капстране и без паспорта. Караул! Тут если и сбежишь от ворога окаянного, куда подашься? В тюрьму упекут. Попалась птичка в сети. А он, знай, поет: нужно время, чтоб узнать друг друга, теперь оно у нас есть, и я не в коем случае не пленница, а его гостья, и он разбудит в моем сердце любовь, и будет у нас счастье до гроба. И ду-ду-ду…

Вот он мне красивые слова говорит, а я слушаю и думаю: он меня выкрал, вывез, насильно держит под замком, можно сказать, и сверху всей этой гадости красивые слова налепляет – «любовь», «счастье», «узнать и проникнуться». Все равно, что дерьмо в фольгу заворачивать – и блестит, и воняет.

Не буду вас утомлять долгими рассказами. Скажу лишь, он таки меня уболтал. Не быстро. Три месяца жили мы с ним в этом его доме, как старосветские помещики – встречались за завтраком: «Доброе утро, Амалия, милая. Налить тебе апельсиновый фреш? Чашечку кофе по-венски?», выезжали катером, а от берега машиной в город прогуляться, даже танцевали в баре. Заключение мое, как видите, было весьма условным. Танцевал он, кстати, идеально. Он все делал идеально. И это меня злило, на его фоне я казалась себе недотепистой селянкой. Ужинали на террасе, любуясь закатами, беседовали о музыке и книгах. Потом я запирала дверь в своей спальне на замок. А однажды решила не запирать. Юрочкин образ как-то поблек, и я уже сомневалась, была ли это любовь, или только страсть, яркая и одноразовая, как бенгальский огонь. А Петрик, позже я стала так его звать, всегда рядом, изысканно-вежлив, и чего уж скрывать, очень красив. Впрочем, об этом я вам уже говорила. Он всегда называл меня Амалией, никаких уменьшительных, хотя мама звала меня Маней, и мне нравилось. Но он отказался:

– У тебя такое чудное имя. «Амалия» представляется мне диковинным тропическим цветком, как орхидея необычного цвета, лазоревого или черного.

Я смеялась:

– Так лазоревого или черного?

Он отвечал:

– Когда как. Иногда и пунцового. Зависит от твоего настроения, времени, даже от погоды.

Он был очень поэтичен и нежен со мной. Но я всегда чувствовала, где-то в самой его глубине, в каком-то покрытом пылью, запертом подвале тикает бомба. От него всегда исходил запах опасности, запах хищника. Кем был консультант Петер Куолема? Шпионом? Тайным агентом? Наемным убийцей?

Три года я прожила с этой ласковой бомбой.

Он давно выправил мне финский паспорт. И катер отвозил меня на берег одну. Я могла бы сбежать. Но уже не хотела. Периодически Петрик пропадал где-то на одну-две недели: «Работа, милая, работа…» – возвращался голодным, жадным до моего тела – мы могли три дня не выходить из спальни. Тогда молчаливая Марта, та самая тетка, что кормила меня в первый мой день на острове, прикатывала к нашим дверям полный снеди хромированный катафалк.

Все закончилось в мой день рождения ласковым майским утром.