Я как-то вся пропиталась Аристархом. Понимаете, все вокруг – это был он. Рынок, полный оглушающих запахов, старая чопорная церковь, крохотные кофейные чашечки на клетчатой скатерти, река и ветер. Весь городок был Аристархом. Не нахожу слов, чтобы объяснить. Куда бы не обращался мой взор, везде находилась вещь, идея, мысль, связанные с ним. Иду мимо почты – надо отправить эссе о постмодернизме в «Меркюр дё Франс». Покупаю баклажаны – приготовить рулетики с сыром. Для кого – понятно. Здороваюсь с хозяином кондитерской – не забыть через пару дней купить молотый кофе, Аристарх без него не пишет. Иду через мост – в последнем эпизоде Аристархова романа герой стоит под дождем на мосту Ватерлоо, совсем другое время и место, но ассоциативно вспыхивает в мозгу. Возможно, так проявлялась моя любовь. А может, не любовь, а добровольное подчинение, растворение себя в нем, как более значимой, более важной для вселенной персоне. Теперь уже не определить.

Честно говоря, я полагала, что до конца моих дней останусь там, останусь Леа Патрину, секретаршей и сожительницей писателя.

Да, вы правы, не получилось. А причина банальная. Аристарх пил. Все писатели пьют. По крайней мере, так твердит молва. Обедать без бутылки вина мы не садились. Это же Франция, здесь так принято. Потом рюмочка ликера или коньяк. Это называется «дижестив». А если выбирались туда, где водились театры, рестораны или его приятели, там Аристарх отрывался, как мог. С битьем посуды, плясками и пьяными откровениями. Порой такая кутерьма продолжалась несколько дней. «Я – писатель, эта работа высасывает меня, мне нужно встряхнуться», – говорил он. Я не спорила.

Она, работа высасывала его все чаще. Раз в год, в восемь месяцев, в шесть, в три…

Он заканчивал свой роман, тот самый, куда вставил срисованную с меня Сфено. Ну как заканчивал… Только на моей памяти он писал его пять лет. Пять! Представляете?! Если бы он писал только этот бесконечный роман, давно бы разорился. Рассказы, эссе, полемические статьи о современной литературе – Аристарх был востребован, журналы охотно платили за любое его слово. Пьесы ставились в театрах, звучали по радио. Он достиг того уровня, когда не писатель работает на успех, а успех работает на писателя. Но Великий Роман был на первом месте.

О! Это был эпохальный труд. В том смысле, что он впихнул в него целую эпоху, с двадцатых годов, когда на свет явился его главный герой и до шестидесятых, когда того добивала депрессия и страсть к саморазрушению. И как выйти из этого виража, бедолага не знал. Не знал и Аристарх.

– Надо ехать, – твердил он, – ехать… Поедем в Грецию, девочка? Белые стены, напитанные солнцем грозди винограда, свисающие с перекладин над самой головой, кислое вино в оплетенных бутылях. И Сфено, раздобревшая, крепкая, переполненная жизненными соками, как виноградная гроздь. Только она способна вытащить его из мрака. Поедем. Мне надо прочувствовать эту атмосферу. И я закончу книгу.

Мы поехали.

Деревенька на берегу Эгейского моря, километров пятьдесят до ближайшего города. Все, как он хотел, белые домики, виноград, грудастые женщины в пестрых широких юбках и расшитых бархатных кофтах, высохшие старухи в черном. Аристарх снял крохотную, будто игрушечную, виллу в паре километров от деревни. Искал творческого уединения.

Нашел.

***

Поезд. Этот поезд, это купе я запомнила навсегда. Хуже, я так и не вышла из него. Иногда мне кажется, что до сих пор.

Как только ушел проводник, дверь купе закрылась, Аристарх вытащил из багажа литровую бутыль, заткнутую пробкой, спеленутой грязной дерюжкой. Пробка была выдернута, и по крохотному пространству, ограниченному двумя вишневыми диванами, окном и дверью, поплыл кислый дух ципуро, греческого самогона, жесткого, как наждак, крепкого, как пересохший грецкий орех. Аристарх погасил свет, улегся и начал пить.