– Эй, я чего-то не поняла, он типа к ней в сортир ходил?
– Да! Прикольно придумал, скажи?! Э, ты куда? А телефончик?
Алена изо всех сил шибанула дверью. Вот чмо! Вот урод! Да что б его понос прошиб, чтобы он всю жизнь с унитаза не слезал, а лучше с деревенской параши… Вот скотина! Чистоплотная скотина, ничего не скажешь! Она подлетела к Тане, красная и разъяренная, но, увидев глаза подруги, резко выдохнула. Нельзя ей это говорить, и так самооценочка ниже плинтуса.
– Прикинь, охранник докопался. Еле убежала. «Дай, дай телефон».
– Ну а Вадим что?
– Танюш, ты только не расстраивайся. Уехал он, уволился. Совсем мать расклеилась, так они к тетке в Крым перебрались, на море. Астма у нее, что ли. Ну, может, не хотел тебя огорчать. Забудь его, короче.
– Ой… Ну я так и думала. Хоть бы позвонил. Спасибо тебе, Ален, какая ты у меня… – Таня улыбнулась.
– А я чего придумала! Давай ты за шубой поедешь в Грецию. Отдохнешь и купишь себе манто. Будешь шикарная такая!
– Ален, ты чего, какая шуба?! У меня вообще денег нет. И маме надо дать.
– Ничего, зарплата будет, еще кредит возьмешь, а потом поголодаешь немножко, похудеешь заодно.
– Ой, ты чего, какой кредит?
– А что?! Я постоянно так живу, и ниче! Ты что думаешь, если б мой знал, сколько мои сапоги стоят или кофточки, дал бы? Я у него половину беру, а половину с карточки, потом покрываю.
– Да?
– Караганда! Весь мир давно так живет. Пошли газету купим и найдем тебе недорогой турчик в Грецию. Роскошный отдых с выгодным шопингом! А?! По-моему, весомо звучит!
– Слушай, лето ведь скоро, какая шуба!
– Вот дурында, летом они дешевле!
Мясник
Франция, городок Ситэ, 1950-е
Пьер Арналь свою мать вообще никогда не видел. Она умерла совсем молодой во время родов, и он сразу же попал в «заботливые бабушкины руки» – дрожащие от дешевого бренди, со вздутыми венами и пропитанными дымом крепких папирос желтыми ногтями. Самое главное, что он запомнил с детства – непроходящее чувство голода. Бабушка могла оставить его на несколько часов и уйти по своим делам. А он лежал в кроватке и орал что есть мочи, потом засыпал мокрый и голодный. А когда просыпался, снова плакал, но опять оставался один и, обессилев от голода и собственного плача, засыпал по новой. Иногда Пьер начинал реветь, когда бабуля спала. Разбуженная, она с трудом поднималась, поливая внука отборной бранью, и разводила ему молочного порошка в бутылочке, в пойле оставались комки, и соска постоянно забивалась, и старуха ругалась еще сильнее и могла швырнуть бутылку: «Жри сам!» и, накрывшись подушкой, опять завалиться спать. Он научился разжевывать деснами эти комочки прямо в соске и изо всех сил вытягивал порошковое молоко до самого конца. Вопросы выживания стояли остро, поэтому, когда однажды бабушка пришла под утро домой, то обнаружила двухлетнего внука с шишкой на лбу, но на табуретке у стола и достающего руками из кастрюли и запихивающего в беззубый рот вареную картошку. Тогда она впервые в жизни увидела улыбку на его лице. В пять лет он уже один ходил гулять. Сначала исследовал местность рядом с домом. Они жили на окраине городка в криминальном районе, в жилье, проходящем по разряду социального. Практически в картонных коробках, расписанных снаружи графити, с кухнями, где едва мог повернуться один человек, и общим душем на весь этаж. Потом он уходил подальше, запоминая маячки, которые вернули бы его обратно к дому, и эти знаки, чем ближе он подбирался к центру, становились все более симпатичными. Он узнал, что существуют магазины и кафе, красивые дома и очень красивые люди, не как в их районе. Особенно ему нравилось гулять по старинным улочкам в центре, заглядывать в окна квартир, которые ему очень нравились. Первый раз, когда бабушка не обнаружила внука дома, она, похоже, обрадовалась. Даже не стала заявлять в полицию. А когда он пришел вечером домой, ругать мальчика не стала, а решила, что теперь можно его отправлять гулять и не таскаться самой черт знает куда в опасные места или, чего хуже, встречаться с клиентами при ребенке. А куда деваться, надо же на что-то кормить этого прожорливого спиногрыза. Спасибо, доченька! Оставила обузу!