Они молча шли по тихой ночной Илице.

– Понятно, – сказал наконец Штирлиц. – Чтобы впредь нам было удобней встречаться, давайте-ка завтра позвоните, и я вызову вас на ленч. Со мной будет коллега, он действительно из гестапо. Я при нем приглашу вас к сотрудничеству, и вы пойдете на это. Тогда я смогу видеться с вами вне зависимости от места и времени. Договорились?

– Если вы считаете это нужным…

– Считаю. И второе. Постарайтесь вспомнить всех ваших здешних добрых знакомых, которые имеют серьезный вес в Загребе. Они могут помочь в нашем с вами деле. Люди здесь понимают, что дело пахнет войной?

– По-моему, нет.

– Будут югославы драться, если Гитлер начнет войну?

– А начнет?

– Не знаю.

– Если им дать хорошее оружие и организовать в колонны, они будут стоять насмерть, – убежденно сказал Родыгин.

– Будут стоять насмерть, – задумчиво повторил Штирлиц.

– Я позвоню вам завтра в девять.

– Договорились.

– Меня просили задать вам вопрос…

– Кто? Центр?

– Нет.

– Ваши коллеги?

– Меня просил задать вам вопрос человек, который уполномочен на это.

– Вы мне здорово не верите.

– Это не имеет значения. Я подчиняюсь приказу. Меня просили спросить: фамилия Везич вам ничего не говорит?

– Откуда он?

– Из секретной полиции.

– Нет, я не знаю его.

– Он не связан с вашей группой? Я имею в виду Зонненброка.

– С ним он наверняка не связан.

– В таком случае против него у гестапо тоже никаких материалов нет?

– Василий Платонович, это очень хорошо, что вы так неукоснительно соблюдаете правила конспирации, но я не умею отвечать на абстрактные вопросы. Я привык, чтобы мне верили товарищи по работе. Какие материалы на Везича вас интересуют и в связи с чем?

– Я не уполномочен объяснять вам это. Простите меня. Если можно, пожалуйста, постарайтесь узнать о нем все, что только удастся. Мы ведь здесь тоже ведем работу, господин Штирлиц.

– Василий Платонович, нет ли у вас связи с прессой?

– Есть. Но это ненадежные связи. Цензура свирепствует вовсю. Я тут пытался стукнуть вас, ничего не вышло – не пропустили.

– Кого конкретно вы хотели ударить?

– Гитлеровцев, – пояснил Родыгин, заморгав близорукими глазами. – Вы уж не сердитесь, пожалуйста, но сейчас для меня каждый немец – гитлеровец.

– Если бы это было так, – жестко ответил Штирлиц, – я бы просил командование в Москве позволить мне покинуть Германию. Если бы я не убедился в том, что среди русской эмиграции есть высокочестные люди, отвергающие самую идею сотрудничества с гестапо во имя «освобождения» России, я бы счел вас провокатором и не подошел к вам на явке. Надеюсь, мы квиты, и я не хочу, чтобы вы впредь возвращались к этой теме.

– Не сердитесь, пожалуйста.

– И вы не сердитесь.

– Я не сержусь, потому что вы правы больше, чем я.

– Ну и слава богу. Что вам задробили здешние цензоры?

Родыгин похлопал себя по карманам пиджака и достал несколько страничек, мятых, напечатанных на разного формата бумаге.

«С ним в два счета провалишься, – подумал Штирлиц, – эмоций много, а конспирации ни на грош. Хотя, черт его знает, может быть, именно эта открытость и спасает его столько времени».

– Вот, – сказал Родыгин, – извольте. Фонари яркие, прочтете.