Сегодня был Стива! Он опять что-то повадился. Вот уже 3 дня подряд ходит, бесит меня, да и только. Нет, не люблю я его, а в сюртуке прямо видеть не могу! – ужасно противный. В тужурке – «сладкий» мальчик, ничего не говорю!

Пишу ужасную ерунду.

Пора спать. Адью!

В гимназии восторг! За Хахановым бегаю вовсю! – И он… благоволит ко мне… Стивку иногда люблю, а иногда ненавижу… Он опять давно не был. Данилов навещает часто, был вчера – говорит, что отныне ненавидит Цветкову. Вероятно, врет. На душе у меня как-то празднично… радостно, покойно, хорошо, какое-то странное чувство умиротворения, довольства… Не знаю, с чего это… Студент, который произвел на меня в театре такое странное впечатление, беспокоит теперь мало… Иногда только снится во сне… Маме, слава богу, лучше. Была у доктора. Все ее болезни – на нервной почве. Ну да ничего. Все, все хорошо, я довольна безумно. Сейчас сидит Костя… он очень и очень поглядывает на меня. Обещал билет или на субботу, или на воскресенье в Художественный или к Коршу69.

Гадко, гадко до чертиков!

Стивка, кажется, окончательно разлюбил меня! Меня это бесит: мне вновь хочется его поклонения. Гадко это! В воскресенье назначу ему свидание и буду твердить уверения в любви. Тьфу! Какая мерзость.

Вчера был вечер у [Зотовых]70. Довольно-таки поскучали. Сейчас надо идти к Жанне [Коонен], у нее будут Грей и Данилов: последний ухаживает за мной, но мне – плюнуть и растереть.

Вечер.

Ужасная вещь! Я изволновалась сегодня до черта! В гимназии узнала – горькую истину! Вчера были мы – я, Жорж и Стивка у Корша на «Красной мантии»71. Возвращаясь оттуда, Стивка сказал мне, что ему необходимо переговорить, и просил назначить день: «Я измучился, исстрадался, прости меня», – были его последние слова. Сегодня в гимназии на вопрос Верки72, как я и что со Стивкой, я чистосердечно передала ей это. «Чудак он», – рассмеялась она и покраснела. «А что такое?» – спрашиваю я. – «Не могу сказать, я дала клятву ему не говорить». – «Говори, или мы с тобой заклятые враги». – «Пусть [Птица] скажет, я не могу». Оказывается, что он сказал Верке, что ненавидит меня, клялся, что любит ее, и просил подать ему хоть маленькую надежду. Я страшно взволновалась, но скрыла это смехом и сказала, что все это ерунда. Попросила Верку вызвать его по телефону к 4 часам к Грушиному дому. Сердце так и колотилось, когда я шла на это, «последнее», как мне казалось, свидание, потому что я была уже вполне уверена, что его желание переговорить со мной сводится к тому, чтобы все порвать. Мысленно я уже представляла себе, как кротко и ясно посмотрю я на него, когда он скажет горькую правду – «я не люблю тебя больше», как тихо, чуть слышно я скажу одно – «прости» и уйду… сначала пойду медленно, шаг за шагом, а потом все скорее, скорее, чтобы ветер, снег обвеяли мое лицо, освежили горячую голову, а потом домой… Зубрить педагогику. Но мои приготовления пропали даром. Так как он очень спешил в Охотничий клуб на репетицию73, то мы [засели в] извозчик[а], накрылись пологом и поехали. «Аля, прежде всего, прости меня», – начал он и стал говорить о своей любви ко мне, о безумной ревности… «Когда ты только мило улыбнешься моему товарищу – я бешусь, я себя не помню; моя страсть, моя любовь к тебе обратились в болезнь… именно я болезненно, но безумно, безумно люблю тебя… прости, я жалкий человек, я не только с Гладковой74, я и с Лосевой75 вел себя так же. Прости…» – и он целовал, целовал мои руки. «Произноси свой приговор…»