Тут даже метр, навязанный Цветаевой, кажется удачно и добровольно выбранным: он способствует энергии высказанного, служит правому делу. И насколько спасалар Заболоцкого слабее в роли адвоката Годердзи! Как это вяло: «Ведь судьбы людей наперед начертаны господом богом» – за сим точка, не восклицательный знак. Цветаевой даже исходное «Браки заключаются на небесах» кажется недостаточным, она заряжает это дополнительным пристрастием: вини бога, если не так…

Хоть мы и зареклись не прибегать на этом этапе к сличению переводов с подлинником, тут его трудно избежать ввиду явного количественного несовпадения строк. Ограничимся количественной справкой: строк в подлиннике ровно столько, сколько у Цветаевой. Заболоцкий не нашел в этом отрывке ничего для себя и поспешил его сократить.

Заболоцкому чужда ораторская речь, он тяготеет к внутреннему, повествовательному монологу – то есть речи не спорящей, не убеждающей в чем-то кого-то, речь эта не обязательно предполагает собеседника, слушателя, а тем более противника. Собеседник может отсутствовать. Напротив, Цветаевой близко искусство ораторской речи, высокое красноречие, оно отвечает складу ее ума: непомерной, исключительной, чисто логической способности, считавшейся приоритетом «сильного пола». Речь ее не может звучать в пустоте – она всегда адресована, перед ней аудитория, друг, противник. Заболоцкому близко состояние, отсюда монолог; Цветаевой – действие, отсюда речь. Цветаева любит скрестить оружие – фразы становятся фазами фехтования, имеющими целью выпад.

Вот пример: царица упрекает сына, который самовольной женитьбой вынудил отца нарушить данное им слово царю Лавану. Царевич ей отвечает:

У Заболоцкого – «Могу я по-своему жить» – неубедительно. И какой напор у Цветаевой! Как все эмоционально и логически сплетено и подтверждено. Но этого мало. Обратим внимание – «Вы Годердзи сотворили!» – повторено дважды. Что это? Вслушаемся: «Ежечасно, безвозвратно вырастаем из пелен». Речь цветаевского Годердзи приобретает характер партии, арии, она подспудно связана с музыкальным решением поэмы. Речь звучит и приобретает другое, не речевое качество; становится важна не только сказанным, она, и отзвучав, канув, остается в ушах мотивом, мелодией, способна возрождаться, представать вновь. Вот пример из начала поэмы: сирота Этери горюет по матери, которой не помнит:

Эмоция тут народна, напоминает плач, причитание. Все это явно музыкально, речь композиционно похожа на песню с ее повторами, каденцией, рефреном – тема как бы развивается в музыкальном ключе, потому-то приходят на ум эти понятия, смежные с поэтическими, – партия, ария, оркестр, оркестровка, мелодия, мотив, напев. Конечно, тут мелодия не тождественна мелодике стиха, имеется в виду конструктивный принцип, последовательность семантических величин, и если мы говорим – ария, это не значит, что у Цветаевой речь тяготеет к пению, что она поется. Напротив – речь эта лишена напевности, она ей противопоказана. Стих Цветаевой не напевен, он слишком энергичен и не может быть безразличным наполнителем мелодии. Спеть стихи Цветаевой – совершить насилие, всем своим естеством они будут противиться этому. Но в общем звучании поэмы можно представить уместным речитатив – родственный отзвук монологов, диалогов, строф, антистроф, эпода древнегреческой трагедии, где происходит резкое столкновение героической личности с непреодолимыми, противостоящими силами.