– Да ладно, Пег, – отмахнулась Элиза, закатив глаза. – У меня нет никакого особого интереса к полковнику Гамильтону, просто банальное любопытство.

– Как скажешь, – согласилась Пегги, совсем не убежденная этими возражениями.

Ей не удастся скрыть свои чувства от сестер, поняла Элиза. Они знали ее слишком хорошо.

– Пег права, сегодня ты могла бы и постараться, – проворчала Анжелика. – Большинство девушек были бы счастливы иметь такую же фигуру. Так что тебе, по крайней мере, следует ее время от времени демонстрировать.

– Может, и так, – не стала спорить Элиза. – Но зачем стараться, если никто не посмотрит на меня, пока вы двое в зале?

Вопрос был задан искренне, без малейшего намека на ревность. Элиза гордилась сестрами-красавицами, а вот сама предпочитала прятаться в их тени.

– Ох, Элиза, отсутствие тщеславия – это, конечно, добродетель, но когда-нибудь ты должна будешь позволить нам помочь тебе засиять, – заметила Анжелика.

В отличие от этого спевшегося дуэта, Элизу не особо привлекала новая мода на утягивание талий, кринолины, напудренные декольте и высокие парики. Лишь месяц назад, отметив свое девятнадцатилетие, она начала носить простые платья насыщенного розового (который, кстати, изумительно подчеркивал ее цвет лица) или светло-голубого цвета (придававшего ее темным глазам еще большую яркость), с квадратным вырезом, скромно отделанным кружевом, чья прозрачность не столько скрывала интригующую ложбинку, сколько привлекала более пристальное внимание. Ее каштановые локоны, темнее, чем у Анжелики, но светлее, чем у Пегги, никогда не были украшены ничем сложнее чепчика, а обычно и вовсе заплетались в две косы и закреплялись кольцами, однако подчеркивая нежный овал лица и делая ее еще милее. Все это говорило о том, что, хоть Элиза и казалась, по выражению собственной матери, «излишне рассудительной», мнение молодых людей о ее внешности было для нее небезразлично.

Элиза проворчала:

– Я хочу, чтобы человеку понравилась я сама, а не мой гардероб.

– Красивая одежда – как яркие лепестки у цветка. Они указывают пчеле, куда садиться. А вот после этого пчела интересуется тем, что внутри, – заявила Пегги, снова цитируя мать.

Элиза закатила глаза.

– Я это слышала. В любом случае вам двоим пора в дом, готовиться, время уже позднее. Я схожу к ван Брукам за остатками тканей.

– Возвращайся поскорей, – велела Анжелика. – Времени у тебя немного, гости вот-вот начнут съезжаться – оглянуться не успеешь.

Уже сбегая с холма, Элиза крикнула в ответ:

– Хорошо!

Комната Элизы и коридор в особняке Скайлеров, Олбани, штат Нью-Йорк

Ноябрь 1777 года

Элиза вернулась почти час спустя. Она пристроила последний рулон ткани в штабель у стены и прокралась в дом, оставшись незамеченной никем, кроме помощника садовника, граблями разравнивающего гравий на дорожках, и работницы, идущей из кухни в северном крыле с подносом, полным закусок. По лестнице туда-сюда сновали с полдюжины слуг, но ей удалось не попасться на глаза ни членам семьи, ни, того хуже, гостям.

Крадучись, она миновала холл, и тут из детской выглянул светловолосый мальчик.

– Ты опаздываешь.

– Мама знает? – спросила Элиза у брата.

Джон Брэдстрит Скайлер, двенадцати лет, мрачно кивнул. Было решено, что будущий наследник слишком юн для балов. Обиженный на то, что его вместо взрослых развлечений отправили к малышам в детскую, он не скрывал недовольства беспечностью Элизы.

Филипп Иеремия, девяти лет, потеснил брата в проеме двери и потянул Элизу за юбки, приглашая поиграть. Четырехлетняя Ренсселер, ликуя, протянула к ней липкие от меда ручонки. Малютка Корнелия гулила на руках у няни, желая присоединиться к веселью.