– Люблю… –  улыбается естественно, непринужденно. Наверное, это хорошо, что она не видит моего лица. Ей так легче. А мне… Мне тоже. Я не готов признаться пока ни ей, ни всему миру, ни даже себе, что больше всего сейчас хочу не невесте своей отвечать, которая звонит за последние тридцать минут уже третий раз, а смотреть на эту красавицу, слушать ее… Зависать на ней…

– А что рисуешь?

– Ну, по – разному. Я самоучка. Мой потолок пока –  студия ИЗО в нашей школе. Так что в основном руководствуюсь чувствами и эмоциями. Ну и как рука ляжет. Люблю рисовать лица… Глаза… Мне кажется, глаза многое говорят о человеке. Хотя зачем я это рассказываю… Звучит очень банально, все так говорят, наверное…

– Любимый художник?

– Ван Гог…

– Почему именно Ван Гог? Разве это тоже не банально?

– Нет, не банально… Я люблю Ван Гога не за «подсолнухи», как другие… И даже не за отрезанное ухо… Непризнанный гений, пугавший современников своим новаторством, резкостью и несдержанностью… Ему удалось продать всего несколько картин при жизни. Людям понадобилось не одно десятилетие, чтобы понять и осознать величие гения его несдержанных, подчас даже резких полотен. Смотрели «Сны Акиры Куросавы» Мартина Скорсезе? «Пейзаж, похожий на картину, не годится для картины… Когда я вижу красоту природы, я просто растворяюсь в ней. А потом, будто во сне, картина получается сама собой. Но ее так трудно удержать внутри. И тогда я разгоняюсь, как паровоз. Я работаю, как раб». Удивительный человек… Бессмертное творчество…

Я одновременно удивляюсь и усмехаюсь про себя. Какой забавный у нее английский –  с ошибками, но такой беглый, а главное –  она легко и непринужденно передает мысли, далеко не глупые мысли, такие не заучишь шаблонно, чтобы произвести шапочное впечатление. Это многого стоит…

– А Вы? – спрашивает она инициативно, –  любите рисовать?

Самое забавное в моей ситуации, что ведь я правда, люблю… Дело в том, что моя мать –  крутой архитектор, которая в буквальном смысле слова посвятила свою жизнь тому, чтобы я пошел по ее стопам, выбрал «благородную» профессию, как она любила говорить, косвенно намекая, что дело отца –  всемирно известного бойца, пусть и принесшее ему славу и богатство, это далеко не тот путь, который стоит выбирать мальчику, родившемуся, как говорят в США, с серебряной ложкой во рту (прим. to be born with a silver spoon in one’s mouth – родиться в богатстве и достатке). Так вот, в моей ситуации смешно то, что я тоже архитектор. По крайней мере, отучился на архитектурном, вот только никакой тяги работать по специальности у меня никогда не было… Зато была тяга к боям… Извечная драма нашей семьи и постоянный повод для моей матери переживать и закатывать сцены отцу…

– Люблю…  – выдаю я, –  и неплохо, кстати, умею это делать.

Не знаю, зачем я это добавил, точно не для того, чтобы хвастануть. Наверное, чтобы ее заинтересовать, повести разговор на эту тему дальше…

– Вы художник?

– В каком – то смысле, –  отвечаю, усмехаясь про себя, –  я архитектор. Правда, не работаю по специальности.

С лицом Бэллы происходит что – то удивительное. Оно вмиг озаряется, становится таким восторженным, искренним.

– Архитектор… Это моя мечта… Я считаю, на свете нет профессии лучше и благороднее. Созидать, облагораживать пространство вокруг себя…

– Сколько тебе лет? Все еще впереди. Научишься…

Она воодушевлена, закусывает губу, видимо, думая, говорить мне правду о возрасте или нет.

– В смысле, еще не поздно поступить в институт… Или ты уже учишься?

– Не учусь… – отвечает она, словно вмиг погрустнев, –  мне девятнадцать. Пробовала, но провалилась. Не… смогла поступить…