А.К.: Я думаю, что мы теперь самые молодые из живых его друзей. И мы – опять скажешь «пафос» – просто обязаны… как сказать? Обязаны ему за его дружбу.

Е.П.: Красиво излагаешь.

А.К.: Мы дружили, за что я, например, Васе бесконечно благодарен. Для меня это было такое движение вверх! И не потому, что он мне помогал. Он, надо отдать ему должное, ни разу в жизни, притом что был очень добрый человек, ни разу в жизни мне практически не помог – не складывалось… Да, практической помощи не было. И учебы литературной не было. И вот что я скажу: и слава богу, что не было. А была просто дружба многолетняя. И теперь есть возможность понять что-то про писательскую судьбу. Вот нужно ли было писателю попасть в детдом для детей врагов народа в пять лет, или он мог благополучно прожить счастливое детство и тоже стать писателем? Или, например, нужно ли ему было прославиться в двадцать семь лет и после этого еще пятьдесят пять лет быть действующим писателем – или достаточно было молодой славы? Или, может быть, лучше, когда не сразу, не так буйно влетаешь в литературу, как влетел он… Или, может, не стоит писать до последней минуты, как писал он… Писательская судьба…

Е.П.: У американского или европейского писателя судьба частная. А у русского – общественная. Это и там, и тут драма, но и драма разная. Вот, допустим, американский писатель, тот же Фолкнер какой-нибудь или какой-нибудь Хемингуэй, пьяница – это его частная драма. А если русский писатель пьяница – это общественная трагедия. Потому что он не отдельно от народа пьет, как американец, пока другие, порядочные американцы, работают и страну обустраивают, нет, русский – он со всем народом пьет… И у Аксенова судьба была общественная, потому что его ничто не миновало – ни репрессии, ни советская удача. Он прожил судьбу общества. Он – всё в себя вобравший русский советский человек. Начиная даже с того, что он только наполовину русский, а наполовину еврей – это, понимаешь, очень по-русски… Если бы Василий Павлович слушал сейчас наш разговор…

А.К.: Не понравилось бы ему. Ему решительно не понравился бы наш разговор.

Е.П.: Ой-ой-ой! Может, нам тогда начать подлизываться с этого света на тот свет?

А.К.: Ему решительно не понравился бы наш разговор, потому что он никогда не открывался так…

Е.П.: Это правильно. Но теперь-то действуют другие законы. Мы здесь, он – там, и те законы, которые он сам вырабатывал для мира сего, они теперь, думаю, не действуют. Может, то, что не нравилось ему тогда, сейчас бы понравилось.

А.К.: Может быть. Это вот хорошее соображение насчет того, что раз он сейчас не здесь, то и все стало другим. Но я повторю: при жизни ему не свойственно было вот так душевно раздеваться, как мы пытаемся его раздеть.

Е.П.: Но мы же гадости говорить не будем! Ни в коем случае.

А.К.: Нет уж, Женечка, раз мы решили этим заниматься, то что в голову приходит, то и говорим. Ничего дурного мы про Васю все равно не скажем, потому что мы его любим. А сдерживать себя и цензуру вводить я не хочу.

Е.П.: Никто нас и не заставит. Мы – друзья, что хотим, то о друге и говорим, а чего не хотим – того и не скажем.

А.К.: Значит – про писательскую судьбу вообще через судьбу Василия Павловича Аксенова. Так?

Е.П.: Так.

Василий Аксенов родился 20 августа 1932 года в Казани, в семье партийных работников, Евгении Семеновны Гинзбург и Павла Васильевича Аксенова. Был третьим, младшим ребенком в семье (и единственным общим ребенком родителей). Отец был председателем Казанского горсовета и членом бюро Татарского обкома партии. Мать работала преподавателем в Казанском педагогическом институте, затем – заведующей отделом культуры газеты «Красная Татария». Впоследствии, пройдя сталинские лагеря, во времена разоблачения культа личности Евгения Гинзбург написала книгу воспоминаний «Крутой маршрут» – одну из первых мемуарных книг об эпохе сталинских репрессий и лагерей, рассказ о восемнадцати годах, проведенных в тюрьме, лагере и ссылке.