– Я знаю, почему ты любишь эту песню, – сказала Маша как-то Станиславу.

– Почему?

– Ты уверен, что никто не вправе требовать от тебя радоваться жизни.

– У нас не требуют радоваться жизни. Мы должны радоваться, что остались живы, – ответил он тогда.

Они лежали на траве у реки в школьном парке, и тогда был такой же жаркий летний день, какой будет сегодня. Станислав принёс покрывало, расстелил его. Они загорали, и это было смешно – на обоих были обтягивающие чёрные шорты и чёрные майки. Другого белья в школе не выдавали. Кожа у них тоже была одинаковая – белая.

Стас снял тогда майку и встал, раскинув руки, даже заулыбался – он очень любит, когда солнце и жарко. Она подумала и тоже сняла. Подошла к нему сзади и обняла, прижавшись, обхватила сильными руками. Хотела быть нежной. Получилось. Было страшно, что улыбка у него пропадёт. Что отодвинется. Но он положил ей тогда ладони на руки, они стояли так долго и ничего не говорили. Потом Стас повернулся и обнял её.

Не нужно было слов. Близость стала естественной, как дыхание, как боль, кровь и слёзы, как жизнь, которой хотелось радоваться тогда и хочется всегда, когда он был рядом.

Очень долго. Год, месяц и двадцать один день – это много, слишком много, если ты совсем не видишь его и не знаешь, где он. Настоящая боль – это когда ты можешь поговорить с кем угодно нужным или ненужным, но с ним, единственно важным – нет.

– Такие командировки затягиваются, – ответил ей на много раз незаданный вопрос Денис Александрович, когда готовил её к Берлину, – и твоя может затянуться.

Куда его отправляют, Стас не сказал. Спрашивать не стоило, он бы не сказал, да и смысл? Это не жатва в поле, с туеском покормить мужика не приедешь. А вскоре и самой пришлось готовиться к командировке такого же уровня сложности. Это должно было случиться. Берлин или Койоакан – неважно. Работа.

Старые сотрудники управления иногда забывались и называли работу службой. Это не приветствовалось. Не служба, а работа.

– I’ve got a dream job[3], – говорила Анна.

Она наслаждалась командировкой и новыми людьми вокруг, любила вечеринки и ощущение всесилия, которое давали конспирация и прикрытие.

В школе Денис Александрович почти не появлялся, но наблюдал за ними, присутствие его ощущалось, в редкие встречи он задавал вопросы не оставлявшие сомнений – теперь он всегда рядом. Ощущение всесилия появилось именно тогда. На поверку, если копнуть глубоко, не всесилие это вовсе, но тотальное погружение в поток, в общую силу, которая всегда вокруг тебя и с тобой, которая придёт на помощь и защитит, и нужно ей за это немного. Тебя, со съеденным вчера стейком и сегодняшними липкими снами. Всего лишь тебя. Всего тебя.

Когда однажды учитель оставил их со Станиславом после окончания занятий в классе и мягко, без нравоучений, почти равнодушно рассказал – вмонтировал в них информацию, именно так он воспринимал обучение своих избранных – о контрацепции и опасности психологической зависимости от юношеских привязанностей, было даже смешно немного. Стас тоже улыбался, воспринял как вызов им, уже единому существу, но для них не существовало по-настоящему страшных вызовов, в этом они были уверены.

Позже, к окончанию третьего года обучения Маша как-то одномоментно поняла, что у неё нет теперь ничего своего и нет секретов, что значение имеет лишь то, насколько узок или широк круг людей, знающих о том, что она умеет.

– Приказ сложнее всего допустить в область частного, – сказал тогда учитель, сидя за своим столом и сложив перед собой руки.