Входя в транс, она всякий раз заверяла меня, что моя жена жива. Что она заперта в каком-то сыром и гнилом помещении, распространяющем облака зловредных испарений. Она ощущала запах грибов, плесени, стоячей воды и мангровых лесов. При этом, несмотря на старые кости, она садилась по-турецки, скрестив ноги, и втягивала ноздрями воздух наподобие опытной ищейки. Я верю в уравнения, в математический расчет, который управляет законами и мыслями, в логику. Но я и подумать не могу, чтобы строить свою жизнь, а тем более жизнь моей жены на неправдоподобных вымыслах и сомнительных заявлениях полубезумной старухи.

В тот самый момент, когда я, утомленный прошедшим днем, вставил ключ в замочную скважину, она запустила узловатые, словно корни, пальцы в мои волосы, и я ощутил, как какая-то теплая аура обволокла все мое тело.

– Ты пахнешь смертью, Даду… Иди за мной! – приказала она мне голосом, напоминающим потрескивание старого дуба.

Она носила одежду огненной расцветки, перехваченную на слоновьей талии длинной белой веревкой. Ее лоб цвета черного дерева разъедал пот – наверняка она только что вышла из состояния транса.

В ее жилище лежало плотное облако благовоний с запахом цветков апельсинового дерева. Желтые языки пламени свечей плясали вокруг стоящей на ковре клетки с канарейками. Птички неподвижно сидели на ветке, будто сделанные из раскрашенного гипса.

Она предложила мне кресло с плетенным из ротанга сиденьем.

– Я чувствую в твоей квавтиве плохое. Очень плохое, Даду. Не входи туда!

Едкая соль сжигала ее сморщенные губы. В бездонной пещере ее рта сталактитами торчали редкие обломки зубов.

– Какого рода? – с любопытством поинтересовался я.

– Дьявол, Даду! Человек без лица! Он пришел на Землю, чтобы распространять зло! – Она крепко поцеловала распятие с оловянным Христом. Затем подняла клетку, птички вылетели, образовав облако перьев, и уселись на юкку, тесно прижавшись друг к другу. Их глазки, словно угольки, сверкали в рассеянном свете.

Меня ни с того ни с сего до костей пробрал озноб.

– А на что похож этот дьявол, Дуду? И почему он прячется в моей комнате?

Она отправила себе в глотку два добрых глотка бурбона – сорокапятиградусного виски «Four Roses». Ее передернуло, и старая шея раздулась, как у черепахи, когда та втягивает голову под панцирь.

В ее взгляде мне виделись когти тигров, разверстые пасти змей, челюсти пауков-птицеедов, я увидел в них первобытный, звериный страх, охристую смесь ужаса и непонимания.

– Не могу сказать, Даду. Просто знаю, и все тут. Не входи туда.

– Я буду очень внимателен, обещаю тебе.

Я поднялся и сквозь туманную пелену благовоний направился в сторону двери. Старуха разразилась рыданиями:

– Даду, я слышу, как они завывают…

– Да кто? Собаки? Все еще воют?

– Воют. Они воют днем и ночью, Даду… Они никогда не оставляют меня в покое… Приходят ко мне даже во сне… – От следующего глотка виски у нее перехватило дыхание. – Ну что же, Даду, иди. Иди, но будь внимателен.

Я осторожно закрыл за собой дверь. Хоть я не верил в эту галиматью, все же, прежде чем войти в гостиную, вытащил свой «глок».

Ничего не изменилось: печаль и покой продолжали свой нелепый поединок на всплесках тишины.

Ворочаясь в постели, я волей-неволей стал сравнивать это чудовищное убийство с наводящими ужас словами Дуду Камелиа. В ее взгляде я различил нечто, что невозможно симулировать, обладающее реальной мощью пугающее предчувствие. Я подумал о канарейках, об их кружащихся в воздухе желтых перышках, о неизбывном мраке жизни старой женщины. Несмотря на тепло постели, от внезапного приступа страха волоски на моем теле встали дыбом.