– Что ты называешь «разумными пределами»?

– Оставление жителей хотя бы на развод, а не поголовное убийство.

– В этом, Ларций, мы с тобой всегда были союзниками, и я всегда жалел и жалею, что наша дружба не столь крепка, как, например, с Лупой.

– Не будем ворошить прошлое.

– Вот ты и опять допустил бестактность, граничащую с хамством, но я прощаю тебя и мало того, дам правдивый ответ. Вдобавок, в знак уважения, поделюсь с тобой новостью, которая очень касается тебя. Но прежде ответ. Ты прав, я не хочу пачкать руки, потому что у меня есть веские доводы полагать, что с этим населением мне придется жить в дальнейшем. Ты понял меня?

Ларций кивнул. Что уж тут было не понять – Адриан уже мнил себя императором, однако знать наверняка он не мог. Не потому ли решил доверительно поговорить с человеком, который, по мнению многих, был посвящен в искомую тайну? Ее разгадки так отчаянно добивался Адриан.

– Пусть сенаторы в Риме увидят, – продолжил наместник, – кто на самом деле кровожаден без меры и кто не остановится ни перед чем в борьбе за власть. Если они из ненависти ко мне сделают вид, что подобные меры в отношении бунтовщиков вполне приемлемы, мои сторонники в сенате постараются объяснить им, что скоро – очень скоро! – будет трудно сказать заранее, кто мятежник, а кто бунтовщик. Не исключено, прибавят мои люди, что в их числе могут оказаться самые высокопоставленные лица Рима, совершившие ошибку в угадывании кандидата. В случае известного поворота событий, конечно.

– Ты имеешь в виду гражданскую войну?

– Это ты сказал. Пусть они крепко задумаются, кого следует пускать в Рим, а от кого следует держаться подальше. Ты, Ларций, не последний человек в римских банях, скажи – ты хотел бы иметь своим командиром правителя, ненасытного до крови? Или такого, как Квиет, который приказал перепилить пойманного бунтовщика пеньковой веревкой. Помнится, в Дакии ты спас от отрезания головы некоего парнишку и на мой вопрос, откуда столько человеколюбия у римского префекта, ты упрекнул меня в том, что я плохо изучил тебя и укорил тем, что даже у такого солдафона и тупицы, как ты, есть чувство жалости и сострадания? Так?

– Так, и что?

– А то, что даже у такого молокососа и щенка, как я, тоже может проснуться чувство жалости и человеколюбия. Мне будет просто жаль, если усилиями Квиета, Пальмы, Цельза и прочих замшелых пней число будущих моих подданных разом уменьшится на миллион.

– Ты забыл упомянуть Турбона.

– Нет, не забыл, но он обязан исполнять приказ, а эти убивают из порочности натуры. Кстати, ты тоже исполнил приказ. Интересно, какая причина толкнула тебя на этот безумный шаг? Тебя предупреждали, но ты, невзирая на предупреждение, тут же помчался в Азию поиграть с судьбой. Что толкнуло тебя? Присущая тебе строптивость или приверженности старомодным обычаям? Или ты решил половить рыбку в мутной воде?

Приметив возмущение, вспыхнувшее в глазах Лонга, Адриан тут же поправился:

– Согласен, упоминание о мутной воде неуместно. И все-таки?! – он помолчал, потом продолжил: – Я уважаю твой выбор и оставляю ворота своего дома открытыми для тебя. Чтобы войти в них и оказаться в объятьях щедрого и великодушного друга, тебе надо сделать самую малость. Скажи, о чем вы разговаривали с императором на берегу океана? Вы говорили о преемнике? Кто им станет? Скажи – и ты не пожалеешь об этом.

– А если не скажу? – усмехнулся Ларций.

– Тогда пожалеешь, потому что в этом случае у меня не останется причин для жалости и человеколюбия и ты не сможешь сказать, что пребывал в неведении.