– Никита! Никита! Пошли с нами на Волгу. Мамка ска

зала. – Показался невысокий, но крепкий парень, дворо

вый человек Ушаковых, лет шестнадцати, с топором в

руках, постоял, кивнул и нырнул в сарай…

Дорога к Волге была красивой, зеленой и ароматной, но уже не такой радостной и звучащей, как раньше. Никита почувствовал, что между братьями черная кошка пробежала, и старался их развлечь рассказами про свои успехи в рыбной ловле.

– Я намедни сома во-от такого поймал в Жидогости.

Братья улыбнулись, не возражали, хотя Никита развел руки на всю ширину. В их любимой и теплой речке водилось все: и караси, и окуни, и щуки, и сомы, правда, может, и не такие, каким хвастался Никита.

В Хопылеве у отца была своя лодка, которую вытаскивали и оставляли для надзора у избенки бывшего петровского морского служителя деда Василия. Василий же на костыле и деревяшке умудрялся подниматься на горку возле монастыря и зажигать костер в ночное время, чтобы идущие по Волге ладьи, лодки, дощаники, каюки и другие речные суда не наткнулись на длинную и узкую отмель, намытую за церковью Богоявления. Говорил он, что на сей пост его поставил сам Петр Великий, когда проезжал по Волге и увидел одноногого моряка, что просил милостыню у монастырских ворот в Богоявленском. Вот тогда-то и указал Петр на этот холм и повелел жечь ему ночной костер для «ориентации судов». Правдой был сей рассказ или выдумкой, никто ни в Бурнакове, ни в Хопылеве, ни даже в самом Романово-Борисоглебске не знал. Однако три рубля ежегодно петровскому мореходу выплачивали. За что? Кто постановил? Не знали, но и отменять приказ не собирались. И горел над приволжской кручей от апрельских весенних дней до первой шуги знакомый всем кормчим, вожакам-лоцманам, бурлакам костер.

Находившись вдоволь на веслах, собрав улов с поставленных вчера Никитой и Федей вершей, братья вытащи-

ли лодку перед избенкой деда Василия и, насобирав кучу хвороста и сучьев, поднялись к нему на кручу.

Бывший петровский моряк уже затеял костер, подложил сухого мха, сена под маленькие веточки, умостил рядом кресало, камни и трут и с нетерпением поглядывал на небо, ожидая, когда загорится вечерняя звезда.

Федя, десятки раз бывавший на этом холме, с удовольствием разместился рядом с ночным дозорным.

– Деда, расскажи, како ты при Гангуте сражался, како

шведа пленял.

Тот, однако, не спешил, он все еще про себя доспа-ривал со старообрядцем, коих много было на той стороне Волги.

– Он мне вот говорит, что табак – зелье бесовское и

уста им осквернять нельзя. Кто трубку в себя пихает, тот

сам себя осуждает.

– Слушай ты их, дед! Они, козлы старые, ничего в

новом мире не смыслят, – перебил его Степан.

– Не-е, ты их не осуждай, они грамотно и красиво

по старым книгам рассказывают.

– Ну так каждый может научиться, – не отставал Сте

пан.

– Не-е, над старцем не смейся, ноне старец былое

славит и правоту возвращает.

– Вот же, сам только на них ругался, – хохотнул Сте

пан.

Дед Василий рассердился, не захотел более с ним разговаривать и обернулся к Феде:

– Слушай, я тебе старинную историю расскажу.

Историю эту, о российском матросе, Федя тоже слушал уже не раз, но дед добавлял к ней неслыханные ранее подробности, чем превращал ее каждый раз в новую сказку. Рассказывал дед Василий ее на разные голоса с остановками и оглядыванием слушателей, ища отклика.

– Так вот, поведаю я вам историю о российском мат-

розе Василии Кариотском и о прекрасной королеве Ирак

лии Флоренской земли. Василий-то Кариотский родом был

из Российских Европий, на морскую службу поступил,