– Хорошо, – ответила Марина (готовившаяся принять – в лучшем стиле Великосветской Марины – одного из соседей и его протеже, молодого актера), – только позаботься, чтобы температура в точности равнялась двадцати восьми градусам (как то было заведено с восемнадцатого столетия), и не позволяй ей оставаться в ванне дольше десяти-двенадцати минут.

– Превосходная мысль, – сказал Ван, помогавший Аде растопить котел, наполнить старую обитую ванну и подогреть пару полотенец.

Восьмилетняя, да еще и немного отставшая в развитии Люсетта не была, однако, лишена иллюзорной зрелости, свойственной всем рыженьким девочкам. Под мышками у нее виднелась щетинка рыжего мха, припухлый холмик запорошила медная пыль.

Влажное узилище было готово, будильник обещал целую четверть часа спокойной жизни.

– Пускай сначала отмокнет, намылишь потом, – дрожа, предложил Ван.

– Да, да, да! – вскричала Ада.

– Я Ван, – сказала стоявшая в ванне Люсетта, засовывая меж ног кусок багрового мыла и выпячивая блестящий животик.

– Будешь так делать, превратишься в мальчишку, – строго сказала Ада, – тебе это ой как не понравится.

Девочка начала с опаской опускать ягодицы в воду.

– Больно горячо, – сказала она, – ужас как горячо.

– Ничего, остынет, – сказала Ада, – плюхайся на дно и расслабься. Вот твоя куколка.

– Пойдем же, Ада, бога ради, пусть ее отмокает, – повторял Ван.

– И запомни, – сказала Ада, – не смей вылезать из этой замечательной теплой воды, пока не услышишь звонка, вылезешь – умрешь, так сказал доктор Кролик. Как зазвонит, я вернусь и помою тебя, но сама меня не зови; нам нужно пересчитать салфетки и разобрать Ванины носовые платки.

Двое старших детей, заперев изнутри дверь Г-образной ванной, укрылись в ее боковом отростке, в закуте между комодом и давно пришедшим в негодность отжимным катком, где их не мог отыскать аквамариновый глаз ванного зеркала; и едва завершилось их бурное, неловкое сопряжение, сопровожденное идиотическим звяком отбивавшей на полке ритм пустой лекарственной склянки, как в этот укромный угол долетел из ванны звонкий Люсеттин крик и служанка стукнула в дверь: мадемуазель Ларивьер тоже понадобилась горячая вода.

Они прибегали к множеству разных уловок.

К примеру, однажды, когда Люсетта стала совсем несносна – из носу у нее текло, она непрестанно цеплялась за Вана, ноющая привязчивость ее начинала приобретать черты истинной мании, – Ван, собрав воедино все свое обаяние, красноречие и дар убеждения, заговорщицким тоном сказал:

– Послушай, душка. Вот эта коричневая книжка – самое ценное из моих сокровищ. Я пришил для нее особый карман к моей школьной тужурке. Уже и не сосчитать, сколько раз я дрался с дурными мальчишками, пытавшимися ее своровать. Смотри, что в ней есть (благоговейно листая страницы), – это самые прекрасные и прославленные из стихотворений, написанных на английском языке. Например, вот это, совсем крохотное, сорок лет тому назад сочинил, обливаясь слезами, поэт-лауреат Роберт Браун, пожилой джентльмен, которого отец показал мне однажды стоящим под кипарисом на вершине обрыва близ Ниццы и глядящим вниз, на бирюзовую пену прибоя, – этого зрелища каждый, кому его выпало видеть, никогда не забудет. Стихотворение называется «Питер и Маргарет». Так вот, в твоем распоряжении, ну, скажем (поворачиваясь к Аде, чтобы важно посовещаться с нею), сорок минут («Да дай ты ей час, она даже „Mironton, mirontaine“ запомнить не может») – хорошо, пусть будет час, – чтобы выучить эти восемь строк наизусть. Мы с тобой (переходя на шепот) постараемся показать твоей злой и ядовитой сестрице, на что способна глупенькая малышка Люсетта. Если ты, радость моя (легко касаясь губами ее коротких волос), сможешь прочитать его нам и посрамить Аду тем, что не сделаешь ни единой ошибки, – только будь осторожна, не запутайся в here-there, this-that