Был конец ноября 1941 года. Стояло хмурое утро. Внезапно во дворе началась все нарастающая стрельба, усилилась хриплая брань, крики. На этаже появились солдаты и эсэсовцы. Урожая автоматами, они стали выгонять пленных во двор.

Тех, кто не мог подняться, пристреливали. На лестнице образовалась давка. Передние не успевали выходить, а на задних напирали немцы с криком и стрельбой. Между верхним и нижним этажами было широкое окно. Через него мне удалось увидеть, что происходило во дворе. Шел еврейский погром. Эсэсовцы отбирали евреев и отгоняли их вправо. Более месяца, проведенные в этом лагере, сделали мне смерть милее жизни. Не раз уже я сама лезла под пули, но когда увидела, как убивают евреев, как над ними издеваются эсэсовцы, спуская на них собак (описывать это я не в состоянии), и представила, что же они могут сделать с женщиной, то постаралась задержаться на лестнице, пусть пристрелят здесь. Задержаться не удалось, поток людей вынес меня на крыльцо. Тут же ко мне подлетел высокий эсэсовский офицер:

– Жидовка?

– Нет, грузинка.

– Фамилия?

– Анджапаридзе.

– Где родилась?

– В Тбилиси.

Последовало еще несколько вопросов. Говорил он по-русски, без малейшего акцента. И хотя прошло уже полвека, я и сейчас вижу его перед собой, как будто все происходило вчера. Но никогда не могла вспомнить, как пришли мне в голову эти ответы и фамилия моего однокурсника. Ударом руки офицер толкнул меня не вправо, куда я боялась даже взглянуть, не влево, куда отгоняли всех, а вперед. Поднявшись на ноги, я обнаружила еще двух женщин-военнопленных. „Селекция“ продолжалась, нас, женщин, постепенно стало шестеро. Стояли, тесно прижавшись друг к другу. Было страшно. Страшно смотреть на то, что творилось кругом, страшно думать о том, что могли сделать с нами. Когда „селекция“ окончилась, военнопленных загнали обратно в здание, эсэсовцы и солдаты ушли, во дворе остались только трупы и мы шестеро посередине пустого пространства в полной неизвестности.

Через какое-то время явился пьяный немецкий фельдфебель и на ломаном польском языке принялся орать на нас, перемешивая русский мат с польским. „Вы вшистке шесть есть би проститутки. Что вы делали тутой в одном дому с тысячами мужчин?“ – примерно такой был смысл его брани.

Потом нас загнали в каморку у ворот лагеря. Всю ночь не спали. Дрогли на голом полу. Вскакивали каждый раз, когда за дверью раздавались шаги или голоса. Утром пришел протрезвевший „переводчик“, выяснил, что мы все медики, и ушел. Потом солдат принес нам два котелка кипятка и три пачки концентрата гречневой каши. Наша каша – их трофей. Немцы гречки не ели. Я уже голодала с начала октября, когда наш 505-й передвижной полевой госпиталь вместе с ранеными попал в окружение под Вязьмой, с тех пор ни разу не ели горячего. Этот завтрак не забылся»[122].

Борис Иванович Шлячков – ветеран 2-й дивизии народного ополчения Сталинского района г. Москвы. В 1941 г. ему было 17 лет. Добровольцем ушел на защиту Москвы. Был схвачен фашистами 11 октября 1941 г. раненым, находился в бывшем советском госпитале в Вязьме, где наши пленные врачи сделали ему тяжелую операцию. Спасли! Потом, уже в Чехословакии, Борис Шлячков бежал из плена, воевал в партизанском отряде, в РККА – до конца войны, имел боевые награды.

«Госпиталь в Вязьме, куда я попал, находился недалеко от церкви, метрах в 300. До войны там, видимо, была школа, так как здание было похоже на школу – коридоры длинные и помещения, как для классов. Деревянная. В этом здании до прихода немцев размещался наш госпиталь. Не успел выехать. Весь персонал остался вместе с ранеными. Врачи, медсестры ходили в белых халатах, белых шапочках, косыночках. Как в СССР. Свет был, электричество. На кроватях оставались висеть таблички с именами раненых. Госпиталь не охранялся: больные все, лежачие, зима, куда денутся. Операции делали. Кормили сначала ничего. Суп, каша из концентратов. Когда лекарства кончились, а это произошло быстро, операции делали вживую. Меня оперировали без наркоза. Несколько месяцев я лежал только на спине, не мог перевернуться даже на бок – нога была закована в гипс, как в валенке. Сперва меня кормили медсестры. Раненые лежали в палате человек по 20. Помирало в госпитале много солдат, особенно раненных в живот, грудь. Кто выживал – тех отправляли в лагерь военнопленных. Из окна я видел, как наших на работу водили: одеты легко, а зима. Люди падали от истощения и болезней, кто встать не мог, тех немцы пристреливали. Ужас, сколько умирало.