– И еще, – сказал он и помчался дальше, а она не поспевала, ее тормозили пакеты. Отец – из тех, кто всегда предлагает понести чужие сумки; если сейчас не предложил – значит взаправду околдован. – Гляди! – И он указал на пол, где концентрическими кругами расходился волнистый узор, точно камешек бросили в пруд. – Волны, – пояснил он не без гордости.

– Ну да, – сказала она. – Раньше не замечала.

Глаза у него горели.

– Я сам не сразу понял, но окаменелости – это земля. Потом воздух и вода. Стихии. – Он снова посмурнел. – А огня нет. Я тут все обошел.

– Пап, – сказала она, – тяжело уже с пакетами.

– Ой, прости. Давай я. – Они почти добрались до ресторанного дворика. – Ты что будешь? – спросил он. – Угощаю.

– Да что-то есть не хочется, – сказала она. – Хотя, видимо, надо. Китайскую? Или греческую.

– Нормально. Я, пожалуй, итальянскую, – сказал он.

Он жевал что-то из «Сбарро», она что-то из «Опа!», они болтали про ее новую квартиру и какой оттуда вид на город. Взгляд отца уплыл к стеклянному потолку – и внезапно вспыхнула улыбка.

– Нашел, – сказал он. Он смотрел вниз, вот в чем проблема.

Она подняла голову, тоже увидела. Золотые лучи вокруг светового люка, прямо над двориком. Не огонь – солнце. Кто-то очень постарался вписать четыре стихии в интерьер торгового центра. Намеком на нечто большее.

– Только снега нет, – засмеялась Лора. – А я думала, это пятая стихия. По крайней мере, у нас тут.

Он поразмыслил.

– Снег. Вода плюс воздух, минус солнце, чтобы получился холодный. – И затем, сияя, – они ведь отыскали свои сокровища: – Мы всё нашли.

Она хотела сказать: «Не мы, а ты». Но улыбнулась, ответила:

– Это точно.

Юнец в шелковой рубашке прихлебывает пряный чай и просматривает почту в интернет-кафе. Мы в Фестак-тауне, в Лагосе, на материке. Деревня в городе. Лабиринт улиц, и все переплетены, проезды выводят в переулки, переулки – в тупики. В Фестак-тауне вечно блуждаешь кругами.

В кафе – ряды мониторов. Сгорбленные плечи, сигареты. Дребезжит вентилятор на потолке. За окном – автомобильные гудки, взревывающие моторы, полетевшие глушители.

Юнец в шелковой рубашке нашел Лориного отца на сетевом форуме школьных учителей на пенсии и выслеживал в киберпространстве неделями. У юнца были и другие планы – глина, из которой он лепил сейчас будущие замыслы, предприниматель из Таллахасси, пастор из графства Уиклоу, – однако сосредоточился он на учителе-пенсионере, унылом, судя по всему, субъекте: оставляет комментарии на столярных сайтах и форумах, комментирует комментарии к своим комментариям, публикует фотографии внуков, советует, как выбрать шило и как лучше паять швы.

– Я какой-то трубочист, – говаривал Генри.

– Если я тебя поцелую, мне выпадет удача? – отвечала Хелен.

– Мне – выпадет, – говорил он. – Тебе – не уверен.

«Я какой-то трубочист».

Поначалу Генри посмеивался, но месяцы шли, и веселье поугасло.

– Чищу трубы. Поставляю кучерские кнуты. Делаю великолепные корсеты из китового уса. Доставляю молоко к вашим дверям. Я врач, хожу по домам.

Он был учителем труда (ныне на пенсии), то есть большую часть жизни развивал навыки, на которые больше не было спроса.

– Сейчас вообще труд-то преподают? – спрашивал он жену. – В обычных школах, неспециализированных? – Мастерство, которое он оттачивал и пытался передать другим, ныне считалось «ремеслом», а не первоосновным знанием.

– Кончай ныть, – говорила Хелен. Генри все принимал слишком близко к сердцу. – Труд – умирающее искусство? Ты на домоводство посмотри. Было время, когда образованная домохозяйка собой гордилась. А теперь что? Хлеб, торты, шитье – это же просто хобби.