– От твоих слов мне стыдно до глубины души.

– Значит, я совершил то, чего не удавалось сделать ни королю, ни герцогу.

– Отошли прочь своего слугу, – попросил Фук.

– Хорошо, – согласился де Аквила. – Только помни, я, как датский король, не могу отвратить прилива.

– Сколько времени будет вода подниматься? – спросил Фук и снова заплескался.

– Три часа. Этого времени хватит на повесть о всех твоих хороших делах. Начинай, а ты, Жильбер, – я слыхал, что ты иногда довольно небрежен, – не извращай его слов.

Итак, опасаясь смерти, надвигавшейся на него из тьмы, Фук заговорил, и Жильбер, не знавший, какая судьба ждала его, записывал дословно рассказ изменника. Я слыхивал много историй, но ни одна из них не могла сравниться с повествованием о черной жизни Фука, которое мы слушали все из уст самого Фука, висевшего в колодце.

– Жизнь была дурная? – спросил испуганный Ден.

– Невероятно, – ответил сэр Ричард. – Однако в рассказе встречалось кое-что, смешившее даже писца Жильбера. Мы же трое хохотали прямо до боли в боках. Раз зубы Фука так защелкали, что мы не могли хорошенько расслышать его слов, и подали ему кубок вина. Он согрелся и правдиво раскрыл нам все свои дела; все хитрости, все измены; свою крайнюю отвагу (он был отчаянно храбр); свои отступления, свою фальшь (он был также невероятно фальшив), поведал и о потере своих богатств и чести; о сжигавшем его отчаянии по этому поводу; о попытках поправить свои дела. Да, перед нами развевались грязные лохмотья его жизни, и он горделиво показывал их нам, точно какое-то знамя. Когда Фук замолчал, мы при свете факелов увидели, что уровень воды дошел до уголков его рта, и что он с трудом дышит через нос.

Мы вытащили его из колодца, растерли, завернули в плащ, дали ему вина и, наклоняясь над ним, смотрели, как он пьет. Он дрожал, но не стыдился.

Внезапно мы услышали сердитый голос Джехана. Мимо него пробрался мальчик и остановился перед нами; в волосах этого юнца торчали обломки тростника, устилавшего зал, и его лицо распухло от сна.

– Отец, отец! Мне приснилось предательство, – закричал он и забормотал еще что-то.

– Никакого предательства нет, – ответил Фук, – уходи, – и мальчик повернулся к двери, все еще не вполне очнувшись от сна. Джехан за руку отвел его в большой зал.

– Твой единственный сын? – сказал де Аквила. – Зачем ты взял с собой ребенка?

– Он мой наследник. Я побоялся доверить его брату, – ответил Фук, и в эту минуту ему стало стыдно. Де Аквила ничего не сказал. Он сидел и обеими руками как бы взвешивал винный кубок: вот так. Через несколько секунд Фук тронул его за колено.

– Устрой так, чтобы мальчик мог бежать в Нормандию, – попросил он, – а со мной поступи, как тебе угодно. Да, повесь меня завтра, прикрепив мое письмо к моей шее, только отпусти мальчишку.

– Молчи, – проговорил де Аквила. – Я думаю об Англии.

Мы безмолвно ждали решения лорда Певнсея; по лбу Фука струился пот.

Наконец де Аквила сказал:

– Я слишком стар, чтобы судить кого-нибудь или доверять кому-нибудь. Я не желаю захватить твои земли, как ты желал завладеть моими, и лучше ли ты или хуже, чем другой вор, пусть решит твой король. Поэтому возвращайся к своему королю, Фук.

– И ты не скажешь ничего о том, что произошло? – спросил Фук.

– Ну, зачем стал бы я об этом рассказывать? Твой сын останется со мною. Если король опять прикажет мне оставить Певнсей, который я должен охранять от врагов Англии, если король вышлет против меня своих воинов, как против изменника, или если я узнаю, что король, лежа в своей постели, задумывает зло против меня или моих двоих рыцарей, твой сын будет повешен вот из этого окна, Фук.