Уинстон открыл дневник. Необходимо записать хоть что-нибудь. Женщина на телеэкране затянула новую песню: ее голос терзал мозг, словно зазубренный осколок стекла. Уинстон настраивался думать об О’Брайене, кому предназначался дневник, но вместо этого воображал, что произойдет, когда до него доберется полиция помыслов. Хорошо, если убьют сразу. Смерть неизбежна, хотя прежде (вслух такое не обсуждали, просто знали – и все) тебе предстоит следственная рутина: ползать по полу, вопить о пощаде, слышать треск сломанных костей, зубы выплевывать, слипшиеся от крови волосы бояться тронуть…

Зачем терпеть, если конец один? Почему нельзя вычеркнуть из жизни несколько дней или недель? От разоблачения не ушел никто, признались все до единого. Помыслокриминал равносилен смертному приговору. Тогда к чему этот ужас, который ничего не меняет?

Уинстон снова попытался вызвать в памяти образ О’Брайена, и ему почти удалось. «Мы встретимся там, где нет темноты», – пообещал однажды О’Брайен. Уинстон знал, что это означает, или так ему казалось. Там, где нет темноты, – воображаемое будущее, которое человеку увидеть не дано, зато в него можно верить и чувствовать свою причастность. Увы, бьющий по ушам голос с телеэкрана оборвал поток мыслей. Уинстон сунул в рот папиросу. На язык тут же высыпалась половина табака, горькая пыль, едва отплюешься. Образ О’Брайена вытеснил Большой Брат. Уинстон вынул из кармана монетку и принялся разглядывать, как и несколько дней назад. Чеканное лицо взирало на него тяжелым, спокойным, мудрым взглядом, а вот что за улыбка пряталась в темных усах? И тут свинцовым погребальным звоном его настигли слова:

В середине утра Уинстон покинул рабочее место, чтобы сходить в туалет.

По длинному, ярко освещенному коридору навстречу двигалась одинокая фигурка, та самая темноволосая девушка. С их случайной встречи возле лавки старьевщика прошло четыре дня. Девушка подошла ближе, и Уинстон увидел, что ее правую руку держит перевязь того же цвета, что и комбинезон. Вероятно, поранилась, вращая огромный калейдоскоп для набора романных сюжетов. В департаменте беллетристики такие травмы происходили часто.

Не дойдя до него метра четыре, девушка споткнулась и упала ничком. Громко вскрикнула от боли, похоже, задела раненую руку. Уинстон резко остановился. Девушка поднялась на колени. Лицо ее сделалось молочно-желтым, на его фоне губы казались алыми. В умоляющем взгляде, устремленном на Уинстона, читался скорее страх, нежели боль.

В сердце Уинстона шевельнулось странное чувство. Вот перед ним враг, кто пытается его убить… и в то же время перед ним стоявшее на четвереньках человеческое существо, страдающее от боли. Он непроизвольно метнулся ей навстречу, чтобы помочь. Когда девушка упала на перевязанную руку, он ощутил ее боль как свою.

– Сильно ушиблись? – спросил он.

– Ерунда, руку задела. Сейчас пройдет!

Девушку била дрожь непонятного волнения, лицо ее заливала бледность.

– Ничего не сломали?

– Нет, просто больно.

Она протянула Уинстону другую руку, и он помог ей подняться. Бледность почти сошла: девушке явно полегчало.

– Ерунда, – повторила она. – Задела больное запястье. Спасибо, товарищ!

И девушка вновь зашагала по коридору как ни в чем не бывало. Все заняло с полминуты, не больше. Привычка не выказывать чувств превратилась почти в инстинкт, к тому же девушку угораздило споткнуться прямо перед телеэкраном. Тем не менее Уинстону едва удалось скрыть удивление: за те пару-тройку секунд, пока их руки соприкасались, незнакомка умудрилась что-то сунуть ему в ладонь. Вне всякого сомнения, сделала она это нарочно. Заходя в туалетную комнату, он сунул полученное в карман и ощупал: клочок бумаги, сложенный вчетверо.