– Вот в это верится сразу. Это да. Связанного, если постараешься, ты, конечно, одолеешь… – Костя вздохнул печально. – Не попался ты мне хотя бы недельку назад…

– А что было бы? Думаешь, я бы тебя испугался? – Грыша вскочил со скамьи, но дядя Яша хлопнул ладонью по столу, и Грыша сел на место.

– Это почему они уроды? – спросил дядя Яша. – Оттого, что ваших в расход пускают? Потому уроды? А как красные здесь погуляли – ты знаешь? И в девятнадцатом, и в тридцатом… Знаешь, что красный карательный отряд творил? Думаешь, они нас жалели?

– А что вас жалеть? Тебя жалеть? Видать, карательный отряд вам достался не очень… Если бы я тут был, то тебя бы в первую очередь… – Севка говорил зло, уверенно, а сам все смотрел на руки дяди Яши. Не отрываясь, смотрел.

Пальцы у дяди Яши сжались в кулаки, костяшки побелели. Еще немного подогреть – и все получится. Сам пристрелит или рыжему, вон, прикажет. Тут же, на месте. И что с того, что хозяйка просила хату не пачкать? Если разогреть как следует собеседника, то можно проскочить к казни напрямую, мимо допроса и пыток.

Ходики на стене неторопливо отсчитывали время. Как рефери на ринге. Десять, девять, восемь… Ну, напрягся Севка, давай, дядя, на ремне – кобура. Достал, выстрелил, аут…

Не получилось.

– Жаль, что тебя не было в том отряде, – кивнул дядя Яша, и кулаки его разжались. – Как они долго умирали, красные каратели… Брюхо когда распорото – оно долго получается… Один даже просил, чтобы добили… Ползает в пыли, кишки за ним тянутся, а он сапог целует и просит смертушки… Долго просил.

– Значит, ты выжил, а остальные?

– Кто как… Кто ушел за кордон, кто тут остался… – младший сержант пожал плечами, погоны выгнулись дугами и опали.

– А ты, значит, дядя, остался… – со значением протянул Севка. – Значит, жить захотелось…

– А что – нельзя? – недобро прищурился дядя Яша.

– Можно, чего там… Если очень хочется… ты, значит, оружие спрятал, в колхоз вступил… Так?

– Так.

– И задницы комиссарам лизал… На выборы ходил?

– Конечно, ходил! – засмеялся Костя. – Он же жить хотел… Он, понимаешь, про гордость да смелость вспоминает, когда можно, когда не слишком опасно. Вон, выше младшего урядника и не выслужился. Что так, дядя? Где широкие лычки и георгиевский бант?

Лицо дядя Яши, и без того смуглое, налилось кровью и почернело.

– Сейчас кровь из ушей потечет, – сказал Севка. – Голова лопнет.

Ему очень хотелось умереть на месте. Разозлить младшего урядника Войска Донского и умереть – чисто, почти без боли и, самое главное, быстро.

Не так, как умер сегодня младший политрук Зельдович. Политработник и еврей – им занялись первым. И провозились до заката. Только потом начали разговор с Севкой и Костей.

– Да что ты на них смотришь, дядя Яша? – Грыша дернул кадыком и взял со стола нож. – Кончить их – и делов…

– Ты, Грыша, как дураком был, так дураком и помрешь, видать, – медленно проговорил дядя Яша.

Было видно, каких усилий ему стоит загнать злость себе обратно во внутренности. В печенку-селезенку, в кишки поглубже. Так он, наверное, и Советскую власть пережил. Сжал кулаки, сцепил зубы и терпел-терпел-терпел… А вот теперь…

– Они легкой смерти выпрашивают, – сказал младший урядник. – Хотят, чтобы мы их на тот свет отпустили, пока Учителя нет…

Севка искоса глянул на Костю и вздохнул. Нет, этот дядя не отпустит. Этот проведет по всем затейливым изгибам допроса и пытки. Странно, но смерти Севка не боялся. Или не странно, а вполне себе понятно: что такое смерть по сравнению с пыткой? Зельдовича пытали на глазах у остальных пленных. Этот их Учитель оказался большим выдумщиком по части причинения боли.