«Я – студент. Филолог. К парням-филологам всегда относились как к немножко идиотам, которые зачем-то читают книги в компании с барышнями, вместо того чтобы заняться чем-то серьезным и денежным. Тот же Богдан всегда говорил, что…

Но одежда все равно нужна, – оборвал свои размышления Севка. – Все это правильно, но одежда все равно нужна. И если нет гражданской, придется надеть форму».

Севка посмотрел на убитого лейтенанта и содрогнулся. Эту форму надеть нельзя. Дыры на груди, кровь – он не сможет заставить себя это надеть. И не сможет заставить себя стащить одежду с мертвеца. Даже обувь.

Сапоги, наверное, можно снять, мышцы покойника еще не застыли. Схватиться за носок и каблук, упереться ногой… Севка сплюнул, понимая, что ничего такого сделать не сможет. Вот хоть убей – не сможет. Лучше уж голым.

«Думай, быстрее думай», – сказал себе Севка, оглядываясь по сторонам. Дорога была пустая. Небо было пустым. Пела птица, трещали сверчки… Или кузнечики, сверчки в избах сидят, за печкой. Послышалось негромкое рокотание, как далекий гром.

«Банальное сравнение», – подумал Севка, но действительно – больше всего похоже на раскаты далекого грома. Гремело на западе. Значит, нужно идти на восток. К своим. А там его примет заградотряд, какой-нибудь гэбист допросит, усечет, что паренек несет всякую ерунду… Паренек, кстати, не сможет даже сказать, где находится.

Черт. Черт. Триста тысяч раз черт-черт-черт…

Сдаться немцам?

Отойти в сторонку и подождать, пока не появятся танковые колонны немцев. В кино они всегда едут на танках, с закатанными рукавами, гогочущие и играющие на губных гармошках «Ах мой милый Августин»…

Летчик же не тронул голого парня. Побрезговал, посмеялся, решил не тратить зря патроны… Но ведь не тронул. Может, и пехотинцы, увидев голого русского, не станут стрелять, а заберут… Сдадут в лагерь, там на допросе какой-нибудь немецкий офицер с моноклем в глазу – обязательно с моноклем – станет задавать вопросы, выяснит, что этот советский несет полную ерунду, явно врет… «Ахтунг, фойер!» – так, кажется, подавали команду на расстрел в кино.

– Ми пудьем тебя ньемножко убивайт и немножко вешайт…

Севка зажмурился и помотал головой. Он может им сказать, что из будущего. И тогда… тогда его не убьют сразу, тогда его отправят в Берлин, и он будет говорить… Он будет говорить, потому что даже представить себе не может, как нормальный человек способен выдержать пытки, от одной мысли о которых у Севки к горлу подкатывается тошнота.

Он расскажет… А что он может, собственно, рассказать? Такое, что повлияет на ход истории. Высадка в Нормандии по фильму «Спасти рядового Райана»? Он даже запомнил дату… Помнил дату… ведь помнил же… В сорок четвертом. В Нормандии. Летом. А Сталинград… Сталинград зимой сорок третьего… или сорок второго? Какая разница, он скажет, что там немцам врезали по флангам, окружили и целую армию во главе с Паулюсом… с Паулюсом, точно… Севка не так много помнил немецких фамилий из Великой Отечественной, но эта крепко засела в мозгах.

Ему поверят? Если не поверят – убьют. Ахтунг, фойер! Если поверят, то история изменится, Гитлер победит, Севка не родится, его бабушка не вернется из лагеря, а дед – с фронта. И Севка не сможет попасть в прошлое и все изменить, и это значит, что его бабушка сможет бежать из рабочего лагеря в Любеке и после войны встретиться с его дедом, уже отвоевавшим и успевшим отсидеть в сталинском лагере… И Севка родится в результате, и попадет в прошлое, и все расскажет…

– Придурок! – громко сказал Севка себе.