Все кончилось в ту страшную мартовскую ночь в Михайловском замке. Они до конца сохранили верность присяге и императору. Кое-кто полагал, что они сохраняли ее слишком долго. Пришлось уйти в тину. Тогда они и расстались. Кармазин с Маркóвым подались в гусары, в разные полки, а он записался в драгуны, для гусара он был тяжеловат. Да и то сказать, жизнь у гусара дорогая, он бы не потянул. Маркóву хорошо – у него дядя-фельдмаршал, Кармазину привалило наследство от тетки, и еще одна, без ума обожавшая племянника, вот уже несколько лет дышала на ладан в своей деревне с тремястами душами. А у него – отец, дай Бог ему здоровья и дальше, старший брат, три сестры на выданье и на все про все двести душ в костромском имении. Не разгуляешься. То-то он радовался, когда его произвели в штабс-ротмистры. Радовался не как мальчишка, а совсем наоборот, как умудренный жизнью человек – это сулило увеличение жалованья. Эх, прошла молодость. Грустно.

Соловьев поспешил перекинуться мыслями на друзей. Маркóв, выждав пару лет, чтобы забылась история с Михайловским замком, вернулся в Петербург, в гвардию, отличился при Аустерлице, получил чин гвардии поручика, с началом военных действий был переведен в дивизию Багратиона, командует эскадроном. По армейскому раскладу Маркóв сейчас ротмистр, а если утвердят два чина за переход из гвардии, то и вовсе подполковник. А там и до полковника недалеко – одно хорошее сражение. Ничего удивительного, Пашка был из них троих самым башковитым. Ему прямая дорога в генералы.

Кармазина занесло в Ахтырский полк, под Киев, там он застрял надолго. Застрял во всех смыслах, в том числе в корнетах, пропустил австрийскую кампанию, зато отличился в других схватках. Полгода назад его перевели в Петербург, в гвардию, без обычного в каких случаях понижения на два чина. Такое если и делалось, то в знак признания особых заслуг. Были и заслуги, и признание. Поговаривали, что такой перевод ему устроили киевские тузы, обеспокоенные слишком большой популярностью Кармазина у их жен и дочерей. В конце концов они с Маркóвым оказались в одном полку, это уж Пашка устроил, так он сказал при их недавней мимолетной встрече. Не в свой эскадрон устроил, в соседний. Тоже правильно, иметь в прямом подчинении лучшего друга – это конец, конец дружбе или службе.

Вот так, после многих лет разлуки, судьба свела их в одном месте. А судьба не дура с завязанными глазами, как ее иногда изображают, она все видит и ничего просто так не делает. Коли свела, так непременно для чего-нибудь, важного или богатырского, что только им троим, всем вместе, под силу. Что-то будет!

Хлопнул выстрел, второй, третий. Стреляли не по ним, а где-то в отдалении, где точно, не скажешь, лес вокруг, он от выстрела эхом наполняется, которое разносится во все стороны.

– Там стреляют! – возбужденно крикнул один из гусар, совсем зеленый, показывая рукой в глубь леса.

– А кричать-то зачем? – с легкой укоризной сказал Соловьев. – Не глухие, чай, ни мы, ни они.

Раздался еще один выстрел, именно в том направлении, куда показывал молодой гусар. Пистолетный, определил Соловьев. Нет, в лес они на лошадях, конечно, не поедут, вмиг увязнут, да и никто не поедет и не пойдет, разве что местные жители или грабители, которых всегда предостаточно на территории боевых действий. Но эти им не интересны. А вот дорога в том направлении вполне может быть, тут с дорогами хорошо, просеки пробиты с немецкой регулярностью, как проспекты в Петербурге, а люди на дороге – это по их части. Поищем! Соловьев махнул рукой вдоль дороги: вперед!