– Это еще что… – грустно произнес Фальберг. – Это bon sauvage, что с них взять… Вы же ни разу не были на сахарных плантациях, Эрик. Антильские острова – огромная человеческая бойня. И создали ее мы. Прибыль велика, а рабы так дешевы, что проще дать им умереть с голоду и купить новых. Прибывает новая партия, и им со всей сердечностью вручают лопаты, чтобы закопать товарищей по несчастью. Мужчины, женщины, дети… Полуразложившиеся тела, мягкий перегной. Весьма удобно, когда настанет черед хоронить следующую партию. И прекрасное удобрение для сахарного тростника.

Фальберг отвернулся, закрыл лицо руками и некоторое время молчал.

– А может, дикарь никогда и не был благородным? – без всякого выражения хрипло спросил он. – Мир стареет, но лучше не становится. Может, все наши успехи, то, что мы называем цивилизацией, – всего лишь способ довести злодейства предков до нового, невиданного уровня? Здесь, на островах, мы выращиваем тростник на плодородной почве, щедро удобренной человеческой плотью. А потом сыплем сахар в еду, еда становится слаще. Спаси нас Бог, Эрик… что вряд ли, конечно. Мы не заслужили спасения. Не милосерднее ли поплыть в Африку и сожрать несчастных негров на месте?

Плавание на Бартелеми показалось мне очень долгим из-за тоски по Линнее Шарлотте. Но нетерпеливое ожидание предстоящей встречи превратило обратный путь в истинную пытку. Пакетбот был точно такой же, как и тот, на котором мы плыли на остров. Или же настолько похож, что мне, даже тщательно обшаривая закоулки памяти, трудно припомнить какие-то детали, отличающие один корабль от другого. Сетон научил меня играть в карты. Мы часами лениво шлепали засаленными картами и беседовали. Его постоянный интерес к новому, его искренняя забота о моем счастье льстили мне и помогали скрасить невыносимо долго тянущиеся часы, дни и месяцы. Яррик был почти незаметен. Весьма странно. И трудно объяснимо, если учесть его внушительное телосложение и скромные размеры почтовой шхуны.

Кроме нас, пассажиров на шхуне не было, моряки держались особняком и старались не вступать с нами в разговоры. Сетон разрешил мне пользоваться его библиотекой. Я выбрал «Тысячу и одну ночь» в переводе Галланда и проводил довольно много времени с толстым французским фолиантом на коленях, подзаголовок которого не без труда перевел как «Злосчастье добродетели». Вполне возможно, автор имел в виду что-то другое.

Переход через Атлантику изрядно потрепал наш корабль, и пришлось задержаться в Саутгемптоне для ремонта парусов и починки такелажа. Моряки часами, изо дня в день сидели на палубе, плели канаты и штопали грязные выгоревшие полотнища. Будучи бессилен что-либо предпринять, я написал письмо Линнее Шарлотте. Конечно, замечательно было бы самому возвестить о своем прибытии, но время шло, а конца работ не видно. Поэтому я решил послать письмо заранее с неким купцом, отправлявшимся в Гётеборг. Я долго мучился, слова никак не складывались, и Сетон долго наблюдал, как у меня под столом растет ворох скомканных бумажек.

В конце концов я сдался и написал дрожащей рукой всего несколько слов: «Нея, я люблю тебя больше, чем когда-либо. Если ты согласна стать моей, прошу отца твоего о благословлении». Отдельное письмо отправил ее отцу с формальным предложением руки и сердца и просьбой о благословении.

Ответ и от отца, и от Линнеи пришел в почтовом мешке с гётеборгской таможни. Она выразила свое безусловное согласие куда более красиво и изысканно, чем я. Ответ Эскиля Коллинга был более сдержанным, но, если читать между строк, сразу понятно: он очень рад.