Распространению и утверждению мертвого прусского духа в управленческом подходе на территории России, пожалуй, еще бо́льшую роль, чем Павел, сыграл «непревзойденный в России мастер муштры» А. А. Аракчеев, ставший при Павле начальником всех сухопутных войск. Павел после переворота ушел, а Аракчеев остался. При Александре I он становится военным министром. За свою безукоризненную исполнительность он настолько проникается доверием императора, что становится фактически премьер-министром, вторым лицом в государстве. Сам по себе, как человек, Аракчеев добр, фантастически бескорыстен (отказывается от наград, жертвует огромные суммы денег бедным кадетам) и безупречно честен, но русскую душу понять не может, отчего все время страдает: крестьяне в военных поселениях бунтуют, дворовые убивают его любимую наложницу, даже собственную мать умудрился обидеть, лишив ее по собственному недомыслию награды императора.

Во время царствования Николая I посеянный при Павле прусский дух дает свои обильные плоды. Разросшийся бюрократический аппарат делает страну практически неуправляемой.

«Канцелярская наглость составляла исстари хроническую язву России… При Николае эта наглость стала принимать правильные формы, несмотря на строгость императора… Прежде наглость действовала посредством нарушения законов, теперь она стала чертить законы, способствующие воровству… Деморализация осталась еще в подполье; канцелярские крысы, во тьме ночной, грызли государственную машину… Наконец вступает наглость высшего рода, где высокие сановники принимают инициативу и берут канцелярскую сволочь себе в сообщники… Николай Павлович служил России добросовестно, но ошибался в системе и был обманываем с отвратительным цинизмом»[2].

И сам Николай тоже весь под властью прусского духа, каждое утро начинает с выполнения оружейных приемов, женится на прусской принцессе Шарлотте, работает как машина по 18 часов в сутки. Получив инженерное образование, он относится к России как к огромной машине, совершенно позабыв о том, что она женщина, она живая. Россия в его руках чахнет, чахнет и он сам, в самом прямом смысле этого слова, он ведь тоже русский. В феврале 1855 г. Николай подхватывает грипп, потом пневмонию и в начале марта умирает, буквально за несколько дней до падения Севастополя…

Весьма любопытные записки о царствовании Николая I оставил Лев Николаевич Толстой: «Мы ночевали у 95-летнего солдата. Он служил при Александре I и Николае. (…) – А мне довелось при Николае служить, – сказал старик. И тотчас же оживился и стал рассказывать.

– Тогда что было, – заговорил он. – Тогда на 50 палок и порток не снимали; а 150, 200, 300… насмерть запарывали. – Говорил он и с отвращением, и с ужасом, и не без гордости о прежнем молодечестве. – А уж палками – недели не проходило, чтобы не забивали насмерть человека или двух из полка. Нынче уж и не знают, что такое палки, а тогда это словечко со рта не сходило. Палки, палки!.. У нас и солдаты Николая Палкиным прозвали. Николай Павлыч, а они говорят Николай Палкин. Так и пошло ему прозвище»[3].

Огромная человеческая трагедия таких людей, как Аракчеев и Николай I, заключалась в том, что, будучи людьми добрыми, честными, благородными, бескорыстными до аскетизма, неоднократно демонстрировавшими свою готовность пожертвовать жизнью ради ближнего, всецело преданными своему долгу и Родине, они совершенно не понимали ни специфических особенностей людей, которыми они управляют, ни специфики текущей ситуации. Их самоотверженный титанический труд на машинный лад сослужил очень дурную службу их Родине, которую они оба искренне любили. Они могли добиться небольших успехов на каком-нибудь отдельно взятом локальном направлении. Например, тот же Николай построил несколько хороших, очень нужных стране железных дорог и очень красивый Троицкий собор в Санкт-Петербурге, а Аракчеев активно содействовал развитию кадетского движения и российской дальнобойной артиллерии, которая в его время стала лучшей в мире, но в целом их машинообразная деятельность оказалась губительна для страны. Именно они против своей воли оказались теми самыми «давителями» и «душителями» русской славы. Вот что имел в виду Пушкин, когда писал «твоя удавленная слава».